Текст статьи
Всякий художник вынуждается
ныне силою вещей стать евангелистом.
А. К. Горский
Образ Христа в стихотворении Ф. И. Тютчева «Эти бедные селенья…» на глазах читателя вырастает из просторов «края родного». Уже в слове «край» проглядывают два значения — места и предела, — переходящие во фразеологизм — «край <…> долготерпенья». Третий, онтологический, смысл слова «край» предполагает — периферийность, пограничность (и одновременно — центричность, бескрайность) пространства св. Руси.
Действие в стихотворении разворачивается во времени религиозно-поэтического мифа, освящающего мир. В предании, соединяющем прошлое, настоящее и будущее, исчезают противоположности расщепляющего сознания: дискретность и непрерывность, уникальность и унификация. Физическое время предстает остановленным мгновением, перетекает в поэтическую вечность, возводится в метафизическую категорию. Эти особенности тютчевской поэтики определяются сюжетом стихотворения, восходящим через народные легенды к Писанию. Профанный трагизм сменяется драмой Искупления.
Обращает на себя внимание повторение слов «природа», «родной», «народ», обусловленное существенной для поэта родовой проблематикой и через нее связанное с Богородичными мотивами в пейзажной лирике1. Подобное явление Христа народу-богоносцу («земле» как Богородичному уделу, роду избранному) предопределено национальной традицией духовного странничества.
_______
© Сузи В. Н., 2001
1 См.: Сузи В. Н. Богородичные мотивы в пейзажной лирике Ф. Тютчева // Евангельский текст в русской литературе XVIII—Xвеков. Петрозаводск, 1994. С. 170—178.
310
В стихотворении имеются некоторые основания для отнесения его к сугубо Судной тематике, для возведения сюжета к апокалиптическому мотиву Второго Пришествия без опосредований фольклорной традицией. Так странствия Христа по Руси возможны только как после-пасхальное Его явление, то есть своеобразное «пришествие». Но непосредственно мотив Суда активно разрабатывался поэтом в историософской лирике. Рассматривать его в прямом соотнесении с сюжетами Писания представляется не вполне корректным. Ближним контекстом тютчевского сюжета, несомненно, являются апокрифы, духовные стихи, народные легенды, историософская мифология. В них, а уже через них — в канонических текстах — следует искать его истоки.
Используемый Тютчевым фольклорный сюжет объединяет признаки Пришествия и Богоявления. В апокрифической традиции странствия Христа предстают как Его земные мытарства, хождение по мукам, которые можно рассматривать как вариант малого апокалипсиса, частного суда. Это тоже суд Силы, равный явлению Славы, но в немощи свершающейся. В мытарствах, соединяющих в себе признаки явления, гимнического прославления, житий, страстей и пришествия, переплетаются мрачный и светлый апокалиптизм. Так формы культуры и культа отражают катастрофичность кризисно становящегося мира.
В тютчевском воспроизведении Пришествия за образом «края родного долготерпенья, края <…> русского народа» проглядывает национальный мотив страстнóго, Судного испытания. Но русское сознание отмечено смирением, в европейской же культуре страстотерпие предстает как испытание свободой (Фауст) и как искушение бренностью и борением (богоборчество Иакова).
Достоевский устами Ивана Карамазова заявляет:
У нас Тютчев, глубоко веровавший в правду слов своих, возвестил, что
Удрученный ношей крестной
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил благословляя.
Что непременно и было так, это я тебе скажу2.
Поразительна убежденность романиста в простонародной вере Тютчева в русское явление Христа. Употребление
_______
2 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 14. Л., 1976. С. 226 (курсив мой. — В. С.).
311
глагола «возвестил» он уподобляет поэта евангелистам (пусть и авторам апокрифов). Дорогого стоит признание религиозного дара светского поэта, привычно причисляемого нами к эллинистам. Знаменательное, через героя, свидетельство романиста представляется не менее авторитетным, чем противоположное ему мнение близких поэту людей (например, И. С. Аксакова). Ведь художник прозревает духовную суть поэта, биограф — ее бытовую оболочку3.
Чудо Богоявления, а не магию чудес (например, исцеления или воскрешения) представляет поэт. Стихотворение передает состояние мира в миг схождения в рабьем зраке Царя Небесного в земной ад, что выявляет характерную для лирики, но и обусловленную евангельским мотивом его «бессюжетность»4.
С отмеченной особенностью связано психологическое восприятие образа Христа. Освобожденность «психологических состояний <…> от характеров», когда «чувства, страсти живут как бы самостоятельной жизнью, способной к саморазвитию»5, присуща искусству той культовой традиции, что питает данное произведение. Поэтому здесь можно говорить только о передаче эмоциональной атмосферы, характера ситуации, а не характера героя, что подтверждает внелитературную и сверхличную природу образа. В бесхарактерной «поэтике контекста» центр тяжести оказывается как бы вне личности, в контексте среды, усугубляя в последней личностный импульс. Тем самым личностное начало в бытии не ослабляется, а многократно усиливается. Это чревато гипертрофией индивида, но только в романтической установке. Онтологический реализм характеризуется структурированием личностного импульса в диалоге. Мир и человек оказываются в отношениях, отражающих «симфонию» тварной и Творящей воли. «За описываемым феноменом стоит чрезвычайно утонченная и до мелочей
_______
3 Ф. М. Достоевским преодолевается пагубное разделение писателей на светских и духовных, бытующее в мирском и нередко в церковном сознании. Разделение по внешним, социально-психологическим критериям утрирует противоположность художественного и религиозного творчества, что приводит к нигилистическому взгляду на мир и человека.
4 См. об этом: Сузи В. Н. Тютчевское в поэме Ивана Карамазова «Великий инквизитор» //Новые аспекты в изучении Достоевского. Петрозаводск, 1994. С. 171-—192.
5 Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М.; Л., 1958. С. 81, 85.
312
разработанная психология Григория Паламы, Григория Синаита и Нила Сорского, которая также была психологией “без характеров”», — резонно считает С. С. Аверинцев6.
«Безгеройная» поэтика передачи состояний мира и души, а не действия возвращает Тютчева к принципам древнерусской литературы, восходящим к евангельской онтологии и поэтике. Только в этом типе словесности вполне присутствует Личность (но не индивид), определяемая инобытийным контекстом — «Наше бо жительство на небесах есть» (Флп. 3:20). Созерцательность национального духа обусловлена евангельской мыслью — Бог гордым противится, а смиренных призрит. В ней проглядывает не линейность прямой перспективы, а инобытийная заданность мира сего.
Действительно, целостного образа лирического героя у поэта как будто нет7. Формой выражения авторского сознания предстает смысловой контекст как его другое Я, что отразилось в признании профетической природы поэзии8:
Я не свое тебе открою,
Но бред пророческий духов.
(«На новый 1855 год» — 189)9
В 50-е годы средоточием этого контекста у поэта становится организующий стиховое пространство образ Христа, Своей Божественности не теряющего. Такой психологизм противоположен социо-психологии «критического» реализма, определяющего личность в ее безличной, биологической и социальной обусловленности.
_______
6 Аверинцев С. С. «Аналитическая психология» К.-Г. Юнга и закономерности творческой фантазии // О современной буржуазной эстетике. М., 1972. С. 137.
7 Лирический герой является специфически личностной формой выражения авторского сознания. Она выработала поздним романтизмом, дуально противопоставившим макрокосм микрокосму. «…ведь именно романтики в борьбе против рассудочного аллегоризма отточили понятие символа как органической многозначности» (Аверинцев С. С. Указ. соч. С. 121). Отклик романтизма на философию тождества выглядит не более как реакция на порожденное пантеизмом противоречие, но его не разрешающая.
8 «На самом деле для литературы нет такого Я, которое не было бы “средой”, и нет такой “среды”, которая не была бы Я», -— замечает С. С. Аверинцев (Указ. соч. С. 138).
9 Стихотворения Тютчева цитируются по изданию: Тютчев Ф. И. Полное собрание стихотворений. Л., 1987 (Библиотека поэта. Большая серия).
313
Образы русской литературы христоцентричны не столько этическим наполнением, сколько религиозно-художественными принципами и смыслами, их формирующими. Они заряжены инобытийной (Божественной или демонической) энергией. Предопределенность тютчевского мира и героя не предстает имитацией мира Божьего, поскольку мир поэта неизменно пребывает в состоянии кризисного становления, изменения, а лирический герой — в позиции выбора.
Используемые Тютчевым поэтические средства выявляют мощь психологического воздействия, питаемого религиозной благоговейностью. Эти приемы рождаются из библейских «сердец и утроб» каждый раз как бы заново. Если психолого-натуралистический принцип передает душу через предметную деталь: вечное здесь едва проглядывает в тленных формах, то в религиозно-реалистической детали-сим-воле телесность лишена индивидуально-преходящих черт, одухотворяется Логосом10. В ней вечное проступает в сиюминутном, преображает его, воссоздается сердечно-умным зрением. Это иной, надмирный способ приятия мира11. Так проявляет себя «диалектика живого мифа, в котором знак и означающее на наших глазах способны меняться местами…»12 Это иная — противоположная дурной — бесконечность.
Образ Христа у поэта знаменует актуализацию и разрешение всей его духовно-творческой проблематики. Это Образ образов в знаковом и смысловом плане. На него замкнута евангельская и тютчевская поэтика: стоит задеть одно звено, как ассоциативно отзывается смыслами вся структура. Уровнем этой отзывчивости («Как слово наше отзовется») и определяется значимость художника в культуре.
_______
10 «Нет ни первого, ни последнего слова и нет границ диалогическому контексту (он уходит в безграничное прошлое и безграничное будущее). <…> Нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения» (Бахтин М. М. К методологии гуманитарных наук // Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 373).
11 Мир, по Платону и в Торе, есть зло, что нетождественно евангельскому — мир во зле лежит. Злорадство чуждо, противно сочувствию, милосердию.
12 Аверинцев С. С.Указ. соч. С. 121. Здесь допустимо говорить о «неравности» символа себе, утверждаемой Ф. Шеллингом в «Системе трансцендентального идеализма» (Л., 1936. С. 388). Но шеллингова «нетождественность» (как и тождество) порождает релятивизм, «комбинацию глубокомысленных двусмысленностей» (по выражению С. С. Аверинцева. Указ. соч. С. 123).
314
Тютчев образом Христа выявляет со-образность природы, искусства и человека — Творцу13. Поэт не смешивает, но и не противопоставляет искусство и реальность, вводя их в подвижно иерархические отношения. Он утверждает теургическую (а точнее, литургическую) миссию личности, ее самопожертвенное, евхаристийное возрастание, к которому она призвана, но не приговорена. Такое творчество предполагает ритуализацию поведенческих форм как вполне художественных. И чем более эти формы осмыслены канонически, адекватно неизменно обновляющемуся Истоку, тем больше возможностей самораскрытия оказывается у художника.
Евангельский образ предопределяет литургическую природу искусства, развивающего соответствующие жанры — страсти, явления, жития, мытарства, исповедь14, гимны, псалмы и пр. «Эти бедные селенья…», конечно же, не Страстная мистерия и не житие, к которым стихотворение лишь тяготеет мотивом явления. Житийно-сюжетная форма противопоказана его пронзительному лиризму15. Драма и эпос присутствуют в нем латентно, тогда как лирический эрос личностно окрашивает ситуацию. Драматизм же придает ей щемяще узнаваемый, земной tonus (напряжение), а эпический покой вырастает из определяющего ее иномирного контекста.
Движение вглубь и в беспредельность есть движение от лирики к эпосу через драму; это «царский путь» культуры как воплощения, высвобождения духа в форме, питаемой культом Личности. Форма, конечно же, начало страдательное и потому порой мстящее смыслу несоответствованием ему (как это случается в поэтических декларациях). В этом же стихотворении звучит вздох облегчения от изживаемой боли, оно «легким дыханием» входит в читателя.
В «Этих бедных селеньях…» Спаситель является как ответ на невысказанную в стихотворении «Наш век» мольбу —
_______
13 «Смысл персоналистичен: в нем всегда есть вопрос, обращение и предвосхищение ответа, в нем всегда двое (как диалогический минимум). Это персонализм не психологический, но смысловой», — указывает М. М. Бахтин (Указ. соч. С. 372).
14 Сентиментально-романтическая исповедь самоцельна, экстравертна, беспокаянна, «окаянна»; вероучительная — покаянна, обращена не вовне, к зрителю/слушателю как псевдо-«я», а к совести/Богу, истинному Я.
15 Лирическая стихия — сугубо личностна, чем объясняется многое в нашем национальном характере и культуре.
315
«Приди на помощь моему неверью!» (парафраз из Евангелия от Марка. 9:24). Он «странник», «гость» (образы из стихотворений «Странник», «Цицерон» и др.) в «земле родной». Его одиночество, замкнутость при всей жертвенной обращенности к миру обусловлены Его единственностью.
Мотив узнаваемости-неузнанности Христа присутствует в легендах о Его странствиях. Он неизменен в евангельских и фольклорных «явлениях» Христа и определяется Его двоемирной природой, чуждой и родственной миру. Тютчев следует традиции любящего, а не только знающего16 отношения к Христу. Кратковременности пребывания Христа у Тютчева не противоречит то, что Он «Всю тебя, земля родная <…> Исходил…». Фигура Христа, проходящего у Тютчева по краю бытия и в то же время наполняющего его Собой («вмещение Невместимого», «земля» — »чрево пространнейшее небес»), обрамляется обычной у поэта безлюдностью пейзажа.
Знаком Божественности Христа становится Его «безмолвность». Данный мотив восходит к проблеме «невыразимого», актуализированной романтизмом и романтически же решенной Тютчевым в стихотворении «Silentium» (1830). «Глаголющее молчание» любящих (выражение свт. Игнатия Брянчанинова) — неотмирно, чудесно17. В Христе Тютчева явлена не немота смертного сна, а безмолвие «жизни преизбытка»18. Оно — неколебимо, превышает собой немоту смертного сна и звучную пестроту жизни (см.: «Еще шумел веселый день…», «Сон на море», переложение «Из Гейне» и др.), превосходит «вопиющее» безмолвие «камня» (стихотворение «Problevme», переложение «Из Микеланджело» — «Молчи, прошу, не смей меня будить…»). Сама жертвенная природа Искупителя предопределяет безмолвие как общение в Боге.
Диалогизм Тютчева проявляется и в парности оппонирующих образов, через оппозиционность стихов-реплик в циклах-диалогах, в двухчастной (тезис-антитезис) композиции стихотворения. Но диалогичность может заключаться и в поэтическом монологе, подобно тому, как
_______
16 Бесы прежде учеников знают Христа.
17 «Весь христианский мир живет словом Христа, а русские художники пишут молчание Христа» (Митин Г. Суд Пилата: Евангельский сюжет в русской литературе XIX—XX вв. //Литература в школе. 1994. № 1. С. 17).
18 Об этом подробнее см.: Сузи В. Н. Тютчевское в поэме Ивана Карамазова «Великий инквизитор». С. 171—192.
316
благоговейный монолог поэта в «Этих бедных селеньях…» и диалогическое безмолвие Христа входят друг в друга. Его молчание в стихотворении едва ли не выразительнее поэтического красноречия автора, вдохновленного Его явлением. Провиденциальная полнота — исток этого безмолвия. Безмолвный покой и исихастская созерцательность присущи иконописным и житийным героям, чье назначение — пребывание в «преизбыточности», выявляемой нищетой духа. Самосозидание личности как неотмирно заданный урок любви, несомненно, знакомо Тютчеву.
Образ Христа у Тютчева — внешне статичен и внутренне динамичен одновременно. Неизменность Его, позволяющая выразить в канонической форме личное отношение к Нему, — знак царственности Его земной и небесной природы. Христос Тютчева дан не в развитии, что противоречило бы Его Божеству, а в раскрытии (в чем и заключена внутренняя динамика Его Богочеловечности) — «В рабском виде Царь Небесный»19. У зрелого Тютчева парадокс разрешается фокусированием в Христе — вечности и мига. За этим открывается перспектива преображения, одномоментного перехода в обоженное состояние. Тютчевский Спас не богоподобен, а канонически Богосущностен в Своей человечности как задание теозиса нам.
Исходящий из безрамочного «пустого простора» (образ из стихотворения «Есть в осени первоначальной…») Христос Тютчева иконографичен по принципам Его воспроизведения. Внешне статичное, ритуальное, лишь обозначенное присутствие Христа напоминает, помимо вербального молитвословия, о церковных изобразительных формах. Его Христос отсылает к такому типу воображения, как аскетическое умное делание20, и узнается не по внешним чертам, а по плодам воздействия на душу.
В тютчевском Христе обнаруживает себя религиозная природа художественности. Именно с вероисповедностью
_______
19 Отроческое у Тютчева — «Властитель я и вместе раб» (сер. 1810-х годов) — перекликается сдержавинским — «Я царь — я раб, я червь — я Бог». Эта дуалистическая традиция представляет собой аристотелианское и средневеково-ренессансное заострение парадоксального видения мира и личности (ср.: Фр. Вийон — «От жажды умираю над ручьем…»). В западном варианте этого мотива, противящемся ветхозаветной подавленности грехом и виной, наблюдается стремление экстатически выйти за «чревную» данность («я червь»), вернуться к догреховному или прорваться к обоженному состоянию («я Бог») путем расщепления Я.
20 См.: Франк С. Л. Этика преображенного Эроса. М., 1993.
317
связана природа образа, творимого по канону (в рабьем зраке) через передачу состояния («Удрученный ношей крестной») и ритуального жеста-действия («Исходил, благословляя»). Тютчев духовно и поэтически формулен в самовыражении. Этим он охраняет себя от утилитарного отношения к Богу и миру.
Стихотворения «Эти бедные селенья…» (1855) и «Над этой темною толпой…» (1857) озарены светом во откровение. Потенции света реализуются у Тютчева в образе «ризы чистой Христа» («Над этой темною толпой….»), что «сквозит и тайно светит В наготе <…>смиренной» («Эти бедные селенья…»). Просветленность души поэта достигается передачей кенозисного (отличного от катарсиса) облика Царя. Это возможно лишь при очищенности покаянной молитвой, к которой прибегает всякий церковный художник. В таком творчестве осуществляется взаимообратимый акт: поэт, смиряясь пред Ликом, творит, а творя, — Образом очищается. Все стихотворение пронизано тишиной и омыто светом души поэта21. Так «золотой покров» из стихотворения «Святая ночь…», эта ветхая риза, обновляется «ризой чистой Христа».
Естественно, что отношения автора с таким персонажем, неизмеримо отстоящим даже от идеальных героев национальной литературы, при Его «принадлежности» ей, не могут строиться по сугубо литературному образцу. Свет Христов у Тютчева не от автора исходит, но через него — к читателю приходит22. Поэт предстает служителем, мистом, медиумом. В «апостольском» и ангельском служении он находит исток поэтического вдохновения и разгадку небесной природы поэзии («Поэзия» — 1850). Так в стихотворении «Над этой темною толпой…» свобода социально-политическая освящается «лучом золотым» свободы духовной; социально-профанная уничиженность, темнота и непросвещенность («темная толпа непросвещенного народа» — еще не род избранный,
_______
21 Поэтическими выражениями этого состояния можно назвать стихотворения «Есть в осени первоначальной…», «Осенний вечер», «Слезы», в которых сублимируются земные страсти поэта. Это лишний раз свидетельствует о неразрывности религиозного смирения и поэтического творчества. Святость, вопреки мнению Н. А. Бердяева, представляет собой высшее выражение одаренности, гениальности, поскольку связана с преображением самого человека.
22 Ср. с проблемой филиокве.
318
не царственное священство, не люди, взятые в удел, не собор), «сквозит и тайно светит», чревата священной тьмой Божественной непостижимости. Тютчевский сияющий мрак предстает светородящей нищетой духа в благом смирении сердца. Но поэт не переступает грани, отделяющей апофатику от гностики; в отличие от символистов он с религиозной гениальностью проводит свои «борозды и межи». У него Свет зарождается во тьме мира, но не тьма — Его источник23.
Тютчев тонко различает нищету духовную и душевную. В их различении поэт исходит из Христова — «иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11:30). Непереносимо, соблазнительно для малых сих бремя человеческих страстей. Так, «слезы людские»24 (из одноименного стихотворения) выражают перманентное состояние души, угнетенной страстями. В одном случае это очищающие слезы покаяния25, в другом — ожесточения «буйной слепостью страстей» («О, как убийственно мы любим…»). Поэт, наделенный слезным даром, скорбь претворяет в радость, сетует на Сионе (см.: Ис. 61:3): его печали светлы, извне потенцированы «радостью, первенцем творенья».
В стихотворении «Эти бедные селенья…» бедность, скудость «края родного» противоположна той безблагодатной простоте, что тождественна «растленью душ и пустоте» («Над этой темною толпой…») и предстает как «непробужденность народа»26. Мотив святой простоты («Гус на костре») связан у поэта с уроком «милости к падшим». «Бестрепетная» пламенность души «свидетеля о Христе» противопоставлена трепету пламени и душевной простоте, отличной от нищеты духа. «Старица простая» из стихотворения «Гус
_______
23 Ср. с «неудачной шуткой» фиолетового рыцаря-гностика в «Мастере и Маргарите». И все же это «шутка» не автора, а героя.
24 «Блаженны плачущие» («скорбящие» в пер. С. С. Аверинцева).
25 «Св. Иоанн Златоуст <…> подчеркивает напряженный, волевой, активно-аскетический характер этой скорби, весьма отличной от пассивного огорчения, печали» (Аверинцев С. С. Примечания // Альфа и омега: Уч. зап. Общества для распространения Св. Писания в России. М., 1994. № 2. С. 13).
26 «Жизнь народная, жизнь историческая осталась еще нетронутой в массах населения…» (Тютчев Ф. И. Стихотворения. Письма. М., 1957. С. 364). Обозначение народа как «темной толпы», «массы населения» соответствует апостольскому различению его состояний вследствие степени напряжения духа, стремления — «некогда не народ, ныне народ; некогда непомилованы, ныне помилованы» (1 Пет. 2:10).
319
на костре» олицетворяет беспомощность в различении духов, чреватую окаменением сердца. В стихотворении воз-никает образ младенчествующей души народа. Тема «растленья душ» звучит и в стихах «Наш век», «Encyclica», «Над этой темною толпой…», «Ватиканская годовщина». Вина же малых сих заключена в безблагодатном смирении «пред лженаместником Христа».
В «Этих бедных селеньях…» оппозицией мотиву евангельской бедности и скудости «края <…>русского народа» является «гордый взгляд иноплеменный», выражающий противостояние двух способов верования и жизни — веры как слепого мудрствования, в котором много печали, и веры как зрячей, любящей жертвенности:
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной. (191)
«Иноплеменность» здесь, безусловно, не кровно-родовая, а духовная, иноверная27. Эта чуждость (как и кровное родство) безблагодатна, противоположна гостевому явлению Бога в мир. Образ «гордого взора иноплеменного» ассоциируется с враждебностью человеку мироздания, с равнодушным соглядатайством природы. Мотив отчужденности от своего духовного образа и призвания замкнутого в родовой парадигме «народа» возникает в стихотворении «Над этой темною толпой…» Рабий зрак Спаса и «подобосущные» ему «бедные селенья», «скудная природа» есть явление Славы, недоступное «гордому взору», любой дар (например, жизни, любви, свободы) превращающему в проклятие:
Его погубит «роковое слово»
«Свобода совести есть бред».
(«Encyclica» — 215)
Поэт оставляет за первосвященником Рима возможность оправдания покаянием:
Спаси тебя Господь и сохрани.
Молись Ему, чтобы твои седины
Не обагрились в праведной крови.
(«Свершается заслуженная кара…» — 237)
_______
27 «Наказание» Искупителю заключено в «преступании» Им «человеческого, слишком человеческого» Закона, потому «свои не узнали Его». В этом Его обвиняет Инквизитор в поэме у Ивана Карамазова.
320
Поэт выносит приговор ложной идее, а не ее авторам, тем более — не ее носителям («жертвам мысли безрассудной» — в стихотворении «14 декабря 1824»). Подобная позиция определяется православной антропологией, этикой и правом, пониманием богоподобной природы человека.
В православии Закон обретает иной, не просто персонифицированный, а личностно наполненный характер, иную, любовью определяемую логику. Ею и руководствуется Тютчев. Подлинно спасительная религиозность предполагает буквальность, безусловность веры в спасение любовью28. Без веры «любить труднее всего…»29; в вере и любви «личное Я рождается непрерывно»30. Без этого не явилось бы у поэта грозное обличение:
Но час настал, пробил… Молитесь Богу,
В последний раз вы молитесь теперь.
(«Я лютеран люблю богослуженье…» — 122)
Его обвиняющий тон, соотнесенный с начальными строками «Я лютеран люблю богослуженье…», воспринимается как пророчествование, вызванное любовью.
В стихах поэта Христос упоминается («О вещая душа моя…»), пребывает («Эти бедные селенья…»), но нигде нет прямых обращений к Нему. Это примета особого восприятия Бога: поэт еще ориентирован на Отцову Его ипостась. Но и здесь при всей значимости для Тютчева родяще-творческого начала в его стихах нет упоминаний Бога-Отца или Творца. Поэту хорошо знаком Судия и Воздаятель. Такой, ветхозаветно окрашенный, аспект Богоявления встречается в его историософской лирике при разработке конфессионально-судной тематики. Личный план судного восприятия мира отражен в стихах «Когда на то нет Божьего согласья…» и «Все отнял у меня казнящий Бог…». Эта черта, характерная для многих художников, объясняется следующим: «При потускнении троичного сознания понимание Христа в народной поэзии неизбежно приближается, выражаясь
_______
28 Следователь (свидетель-исповедник перед Богом) воскресением Лазаря испытует преступника (им же поверяет его Богомудрая блудница): «Буквально веруете?». «Если воскресения не было, то и вера наша бессмысленна» (ап. Павел). Блуд — блуждание — искание — иск (суд) — такова цепь смысловых ассоциаций. «Возлюбившая много» судит и милует верующего, но преступившего закон любви.
29 Монегетти А. Мудрец и искусство жизни. Пермь, 1993. С. 25.
30 Монегетти А. Введение в онтопсихологию. Пермь, 1993. С. 25.
321
богословски, к монархианству»31. Стихийный дуализм и элементарный монизм присущи мирскому сознанию. Тютчевское же «монархианское» двоемирие снимается «рабским видом Царя Небесного».
Отсутствие фиксированных образов Отца и Богородицы, знак зияния в тютчевской символике Небесного семейства, как бы представленного лишь Сыном, усугубляет отверженность Христа у поэта. Это двойное «сиротство» Распятого отражает заостренность тютчевского внимания на Его усугубленном одиночестве в мире. Из всего многообразия канонических определений Бога поэт останавливается на близких ему образах Воздаятеля и Странника.
Тютчев передает в Спасителе Его смирение и сострадательность возлюбленному миру, Его отвергшему. В своем Христе, близком народному Спасу, он подчеркивает именно состояние одиночества, сиротства и странническую судьбу поэта. Безусловно, образ Христа для Тютчева связан с темой любви и творчества. Явление, а не учение Христа волнует его как лично ему откровенные путь, истина и жизнь.
Для Тютчева Сын Человеческий с Его земным и небесным сиротством, страстно-творческой уничиженностью — Единый из Святого («случайного») семейства. Грешной случайности существования человека («во гресех родила меня мать» — Пс. 50:7) Он Своим чудесным происхождением дарует потенцию святости. Языческая случайность у Тютчева через Христа претворяется в Чудо, от которого «случай» («мгновенное и мощное орудие Провидения», по Пушкину) греховно, но не безысходно отпал.
Христос предстает у поэта как Страстотерпец — милосердный Судия и Спас. В Нем совмещены «удрученность» и «благословенность». Задача поэта — преложить скорбь в радость. Он выявляет, как «отзовется» мир на явление Спасителя, со-ответствует ли Его зову:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, —
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать… (242)
Восприятие Страстей Христовых у поэта тесно связано с Богородичными мотивами в его пейзажной лирике. И на Троицу он смотрит глазами человека из народа: «Слово “Троица”, воспринятое вне числового своего смысла, должно
_______
31 Федотов Г. П. Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам. М., 1991. С. 33.
322
было звучать как имя женской божественной сущности и вступать в ассоциацию с именем Богородицы»32.
Народное восприятие Троицы отягощается у поэта философским пониманием Ее как триады. Если вызванная грехом как средство спасения Богочеловечность выявля-ет свое проблемное двуединство, то Троичность как цель предстает у него Торжеством православия:
Не верь в Святую Русь кто хочет,
Лишь верь она себе самой, —
И Бог победы не отсрочит…
(«Нет, карлик мой!..» — 163)
Тютчев воспринимает духовную соборность св. Руси, ее «народность, как высший расцвет личности, и Россию, как источник абсолютной нравственной свободы»33. Недостижимым во плоти и носимым в смиренном сердце Градом Божиим видится поэту Богородичная земля. Отношение поэта к Богородице преломляется в личностном (возникающем через образы жен-мироносиц и страстотерпиц) и безличном (через пейзаж) аспектах34. Фиксация внимания на мотиве земли, рода у Тютчева, несомненно, хранит в себе «земнородную» память о тех же истоках, что в народных стихах и у софиологов — неоплатоновский гнозис, но преодолеваемый поэтом35.
С оживляющим же и животворящим духом в виде мировой души Тютчев знаком еще с пантеистического периода творчества. Обнаружить личностность в бесплотности духа представляется затруднительным. Но Тютчеву это удается через образы своих возлюбленных, остающихся его добрыми гениями и по смерти («Когда дряхлеющие силы…», «День вечереет, ночь близка…», «Накануне годовщины…»). Так, в стихотворении «День вечереет, ночь близка…» в ангельском образе возлюбленной совмещены образы невесты и оберегающей матери36. В стихотворении явственно обозначен
_______
32 Там же. С. 31. Г. П. Федотов обозначает это как «богородичное понимание Троицы» (Указ. соч. С. 32)
33 Мандельштам О. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 2. М., 1991. С. 229.
34 Проблему безличности и софийности матери-земли, поднятую Г. П. Федотовым, оставляем в стороне.
35 «Анализ народной Троицы приводит нас к неожиданному выводу: в ней за троичным именем скрывается скорее основная религиозная двоица — мужского и женского божественных начал — Христа и Богоматери» (Федотов Г. П. Указ. соч. С. 32).
36 У Блока «жена» и «мать» — Русь, ставшая его «Галилеей». Уже здесь проступает «анти-христова» тенденция богозамещения «сына Человеческого», каковым сознает себя поэт. Из этих лирических завихрений и является в «Двенадцати» призрак «Исуса Христа».
323
мотив Покрова — «крылом своим меня одень» (ср. с молитвенным: «покрой кровом крыл своих»). Отношения поэта с женщинами имели материнско-сыновний характер; они были не только его музами, но и хранительницами («Ангел мой, ты видишь ли меня?»). В вечерних и осенних мотивах проступают смиренные черты страждущей и сострадающей Богородицы, напоминающие Ее иконописные образы — Умиления, Успения и Семистрельной («Умягчение злых сердец»). Восприятие со-страдательности в Пречистой, разделенности миром Ее материнских и Ею мирских страстей характерно для поэта.
В стихах Тютчева образ Покрова Богородицы принимает редуцированные пантеистской духовностью метафорические формы. И тому есть объяснения культурно-творческого и метафизического характера. Образ тленного, телесного покрова у Тютчева связан с кругом хтонических мотивов, с образом матери-сырой земли. В народном культе и культуре (одном из источников тютчевской образности) Богородичность ассоциируется, а нередко и отождествляется с благоутробной земнородностью. Эта особенность народной поэзии37 наблюдается у поэта: в его образе «земли родной» проступают черты Богородичного страстотерпия и смирения38.
Художественная деталь в пейзажной зарисовке становится у Тютчева многозначным символом, организующим стиховое пространство. Л. Я. Гинзбург отмечает: «Тютчев любил сдерживать, отяжелять движение ширящейся мысли, скрепляя ее с конкретностями, иногда пейзажными…»39. Предметность образов обусловлена не столько вкусами поэта, сколько необходимостью воплощения «ширящейся мысли» («наложения узды» на нее — Мандельштам). Деталь как необходимый преизбыток обретает форму художнического существования. Синергетический (в евангельском
_______
37 См.: Федотов Г. П. Указ. соч. С. 49—57, 266—285.
38 Мотив сакральной “земнородности”, благоутробности (Св. Земли как благого чрева; св. Руси как удела Богородицы; Москвы — III Рима, тысячелетнего всеславянского царства), противопоставленный цивилизационным процессам позднего латинства, вырастает у поэта из державинской и горациевой “хвалы” простым сиюминутным радостям сельской жизни (“Послание Горация к Меценату…”, 1819).
39 Гинзбург Л. Я. О лирике. М.; Л., 1964. С. 97.
324
личностном варианте) принцип организации материала наглядно проявляет себя в поэтике Тютчева.
С этим связана определенная децентрализациия образа Христа в стихотворении «Эти бедные селенья…». Передача Страстей Сына через страдание Матери характерна для народной поэзии. По наблюдению Г. П. Федотова, в духовных стихах Богородица — центральное действующее лицо на Голгофе. И у Тютчева центрообразующим в стихотворении оказывается образ «земли родной». Отношения Христа с ней имеют духовно-воплощенный характер. Она, как Приснодева, — Его земная матерь и духовная невеста. Он — Жених Душе мира, Своей и всечеловеческой Матери. В словах Христа «кто матерь Моя, и кто братья Мои?» (Мф. 12:48) поэт прочитывает не отречение от кровного родства, но утверждение духовной, в противовес родовой, соборности Сына Человеческого миру40. Милующее сердце Сына зачинается в благой утробе Матери из рода избранного.
Внесение в стихотворение элемента фабульности, динамической образности, усиление в нем личностности трансформировало бы образ: символ превратился бы в аллегорию, «земля родная» — в Землю-Богородицу, что представляется поэтической регрессией и ересью. С усилением наглядности исчезает драматизм момента. От подобного просчета поэта удерживает художественный и религиозный такт. Хтоническая неперсонифицированность, телесная недовоплощенность образа «земли родной» позволили Тютчеву сохранить его на уровне символа, то есть в утверждающем правду жизни соответствовании абстракции и конкретики, смысла и его воплощения, лика и маски41.
«То, чем трагедия была для религиозной стихии эллинства, тем был духовный стих для русской религиозной стихии: самым глубоким, самым проникновенным, самым мучительным ее выражением. <…> В них <…> говорит
_______
40 Эдипова инцестность, сюжетность преодолены статичностью духовной коллизии, отношений, предполагающих диалог. В Эдипе (знаке-маске) заложена безотносительность архетипа как безразличной формы; Христос олицетворяет живое противоречие. Там — неотвратимость, возмездие, безысходность; здесь — милосердие, искупление, бесценность. Эдип загадку сфинкса разгадал, но настигнут расплатой: применить к себе знание добытой тайны ему не дано. Христос же — Сам явленная тайна.
41 Аллегоризация встречается в поздних иконах (в клеймах, содержащих момент иллюстративной повествовательности, сюжетности) и в духовных стихах с отпечатком барочного стиля.
325
религиозный гений нации», — такова высокая проба духовности, обнаруживаемой Г. П. Федотовым в «Этих бедных селеньях…»42. В народных стихах и у Тютчева «культ агнца — литургия исключает надобность культа козла — трагедии»43. Характер образности определил жанровое своеобразие стихотворения, представляющего собой гимн, песнь-плач по горестной судьбе матери-земли, скорбную хвалу-славу, внушающую веру в «очищение русской земли, ее космиургическое воссоздание»44Страстями. Подобные творческие страсти — не знак ли оправдания, освящения, освобождения плоти от бремени возложенной на нее вины? Ведь грех, как и свобода, имеет духовную природу. Поэтому Тютчев не третирует тело, но, воспевая, стремится обуздать его поэтической формой.
Сквозь натурфилософские мотивы пейзажной лирики Тютчева (кроме зимних зарисовок) проступает рождественская радость земнородного начала. Она освещает и согревает успенскую печаль стихов «Осенний вечер», «Есть в осени первоначальной…», «Обвеян вещею дремотой…». Национальный пейзаж в них лирически узнаваем и иконографически дистанцирован, воспроизведен сердечным умным оком. В данной смысловой перспективе «Эти бедные селенья, эта скудная природа» духовно созвучны каноническому образу — «в рабском виде Царь Небесный», на высоком тонусе венчающему стихотворение. «Если называть софийной всякую форму христианской религиозности, которая связывает неразрывно божественный и природный мир, то русская народная религиозность должна быть названа софийной», — утверждает Г. П. Федотов45. Софийность, окрашивающая народный культ земли и Приснодевы, имеет лирический характер без еретической догматизации, присущей софиологам. Глубинная простота как сердечность, а не отчуждающе чувственный эстетизм сердца Христова, присущий латинству, составляет суть русского православия46.
_______
42 Федотов Г. П. Указ. соч. С. 124.
43 Горский А. К. Организация мировоздействия // Русский космизм. М., 1993. С. 220.
44 «Из всего космоса личное воплощение получает только мать-земля» (Федотов Г. П. Указ. соч. С. 71).
45 Федотов Г. П. Указ. соч. С. 220.
46 К сожалению, актуальная и спекулятивно педалируемая атеистами проблема двоеверия до сей поры не только не разрешена, но даже корректно и не поставлена богословами и филологами. Некоторые православные авторы склонны безоглядно рассматривать ее в националистическом (неоязыческом) аспекте.
326
Жизнь личности у поэта столь преисполнена себя, что жаждет своего умаления в творческой реализации, самопожертвования. В рабьем зраке Царя Тютчевым актуализирована сокровенная жертва и «заветный» дар любви к Спасителю. Бытие, природа в стихах «О вещая душа моя…» и «Эти бедные селенья…» всецело обращены к Христу. Без причащения Ему у поэта нет спасения ни в природе, ни в творчестве, ни в любви. Только взаимно влекущим усилием и ответствованием поправима «экзистенциальная неудача бытия»:
Пускай страдальческую грудь
Волнуют страсти роковые —
Душа готова, как Мария47,
К ногам Христа навек прильнуть.
(«О вещая душа моя…» — 192)48
Душа-Мария ожидает Жениха в полунощи. Остается вопрос — во мраке «страстей роковых» (отсылающих нас к Пушкину) или во мраке покаянно-страстной неизреченности? Судя по состоянию — первое, по устремлению — второе. Отмеченная двоемирность поэта не статично-равновесна, но динамична, потенцирована противоположными исходами; она ценностно определяется эросным напряжением духа. Тютчевская православность здесь характеризуется готовностью жить во Христе. Стихотворение знаменательно раскрытием двоемирности в волевой устремленности поэта к Богу. Лирическая исповедальность в нем тонирована вероисповедностью.
В русском сознании идея идентифицируется с личностью, несет ее отпечаток. Это глубоко евангельский взгляд: личность абсолютна, непостижимо проста, ее проявления, ценностные отношения — трудно угадываемы. Но порой ее производное подменяет ее самое. Тогда рождается утопия как деструктивирующий миф.
_______
47 Памятование о Лазаревой субботе (воскрешении смердящего Лазаря) ассоциативно возникает при упоминании «души-Марии» и в образах тревожного космического и душевного субботнего покоя («Видение»), и, прежде всего, в образах небесной «лазури», перекликающихся с именем праведника фонетически и семантически (цвет очищенности тварного).
48 Многие образы Тютчева (а не только формы, на чем настаивал Ю. Н. Тынянов) вырастают из Державина, поэтически перелагавшего Писание. Ср. с державинскими строками: «У ног Твоих коль умилился /Ты, зря с мастикою жену» (ода «Христос»).
327
В своем нетерпеливом, сочетающемся со страстотерпием, устремлении к Небу русское чувство мира как космического собора даже праздник Пятидесятницы, основания странствующей Церкви, восприняло как сегомирное, а не над-мирное торжество Троицы: вечность для него «ресничного недолговечней взмаха», подчинена Цели49. Так стираются грани с вытекающими для социальной действительности последствиями. В кризисной ситуации насущным для человека становится ожидание суда и милости. Эта жажда жизни в нем и утоляется рабьим зраком Царя Небесного.
Христос в поэзии Тютчева предстает преимущественно как Христос пасхальных Страстей50, эсхатологических чаяний «воскресения мертвых и жизни будущего века». Не случайно у поэта на катастрофический для России 1855 год приходятся два стихотворения, связанных с образом Христа, — «Эти бедные селенья…» (13 августа — накануне Успения и сдачи Севастополя) и «О вещая душа моя…». А через два года в Успение же создается «Над этой темною толпой…» (15 августа) и между Успением и Рождеством Богородицы — «Есть в осени первоначальной…» (22 августа).
«Этим и только этим образом (Спаса. — В. С.), — по словам А. К. Горского, — измерит сам себя до конца человек. Вот откуда вырастает необходимость в наше время для каждого художника сказать какое-то свое слово о Христе. <…> Подвиг искусства здесь встречается с искусством подвига…»51. И благо, что поэзия Тютчева преимущественно питалась простонародной верой в мужичьего Спаса, а не в «бога философов и поэтов», хотя порой эти две веры парадоксально и не всегда благотворно сближались в его стихах, как и в жизни.
_______
49 «Остановись, мгновенье!..» у Фауста вырастает из нетерпеливого — здесь и сейчас; маг, опасно смешавший мир и миф, бытие и инобытие, вошел в литературу из народной легенды. Дилемму (лик или знак) вера претворяет в живой Образ жизни, ибо «Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых».
50 «Это возвращает нас к основному вопросу народной религиозности — к вопросу о русском Христе. <…> К этим двум моментам — кенозису и страданию — сводится весь “героический” идеал народной святости» (Федотов Г. П. Указ. соч. С. 103—104).
51 Горский А. К. Указ. соч. С. 236.