Zhilyakova E. “Anton Chekhov's last psalm (The Bishop)”, Проблемы исторической поэтики. 3, (1994): DOI: 10.15393/j9.art.1994.2405


Том 3

The problems of historical poetics


Anton Chekhov's last psalm (The Bishop)

Zhilyakova
   E M
TSU
Key words:
Psalter
Anton Pavlovich Chekhov
biblical traditions
image
plot
genre
Summary: The author examines Anton Chekhov's story The Bishop in light of two aspects of the biblical traditions problem. The first aspect is the moral and artistic nature of Chekhov's interpretation of Gospel plots and images, as well as genres as means of epic incarnation. The second aspect of the research concerns the problem of Chekhov’s attitude toward religion and Christian faith.


Текст статьи

Развитие европейского искусства органически связано с освоением Библии. Литература восходит ко многим библейским темам, сюжетам, образуя обширный мифологический пласт, глубина содержания которого обусловлена интенсивностью процесса осмысления и переживания писателем гуманистических идей христианства. В последнее десятилетие большая научная литература посвящена исследованию этого вопроса. На фоне активного изучения связей нового искусства с Евангелием менее освещенным оказался вопрос о значении Псалтыри.

Генетически с идеями и формами Псалтыри связаны поэзия (в первую очередь ее элегическая линия) и исповедальная проза. Характерно, что исследователи античной и средневековой культуры называют «Исповедь» Марка Аврелия Августина «грандиозным псалмом» и убедительно доказывают, что становление жанра исповеди определялось состоянием духовной жизни человека и общества в момент перехода от язычества к христианству, что в особенностях поэтики жанра запечатлен кризис разума и веры, для воплощения которого так подошли формы Псалтыри1. Псалтырь дала своеобразный канон в толковании и изображении души ищущей, неуспокоенной, драматически напряженной, но при этом неизменно устремленной к идеалу и совершенству, к Богу. Естественно, что писатели переломных эпох, сами переживающие и изображающие духовные кризисы, оказываются во власти этой традиции, следуют ей и углубляют ее.

Влияние Псалтыри на литературу связано в первую очередь с ее содержанием. Взятая в целостности 150 Псалмов, Псалтырь, как и Книга Песни песней Соломона, явилась наиболее полной и открытой частью Ветхого Завета в выражении внутренней жизни человека. Эпическое содержание в Псалтыри получило

__________

1 Григорьева Н. И. Жанровый синтез на рубеже эпох: «Исповедь» Августина // Взаимосвязь и взаимовлияние жанров в развитии античной литературы. М., 1989. С. 245.

274

 

лирическое выражение, общечеловеческое высказано живым голосом человека. Эта двойная природа Псалтыри оказалась концептуальной: она определила параметры рефлексии будущей исповедальной прозы и поэзии в постановке вопроса о соотношении личного и общего. О значении традиций Псалтыри для новой литературы определенно говорит С. С. Аверинцев: «Проникновенно-интимные интонации ветхозаветных Псалмов оказали решающее влияние на возникновение топики «Исповеди» у Августина, которая через секуляризующее опосредование легла в основу новоевропейской литературы в той ее линии, которая определяется стадиями сентиментализма (ср. «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо), романтизма, экспрессионизма»2.

Развитие традиции Псалтыри, начиная с переводов, а затем через органическое усвоение ее лирического принципа просматривается в творчестве русских писателей XVIII века, особенно активно с Карамзина, и в литературе XIX века. Особое значение для развития этой традиции в русском искусстве имел нравственно-философский и эстетический опыт сентиментализма, передававшего в своей элегической тональности и драму отчуждения, и сладость обретения общего мира и Бога в душе. С сентиментализма русская проза начала активно обогащаться лирикой, благодаря чему сама структура исповедального повествования становилась способом выражения философской позиции автора.

В русской литературе конца XIX века проблема библейских традиций приобрела особую актуальность. Факты обращения к образам, сюжетам многочисленны и бесконечно разнообразны в творчестве Достоевского, Лескова, Толстого, Гаршина, Короленко. В этом ряду важное место занимает творчество А. П. Чехова. В его произведениях связь с библейскими традициями проявилась не только на уровне художественной образности, закрепившей важнейшие философско-этические принципы, но сказалась на самой внутренней структуре повествования. Творчество Чехова является итоговым в развитии русского реализма XIX века ‒ это проявилось и в характере развития библейской традиции: чеховское осмысление современной жизни через судьбу отдельной личности имело такую силу обобщения, такую философскую нагруженность, что в формах, создаваемых писателем, открывалась их связь с первоистоками ‒ с Евангелием и Псалтырью.

Проблема библейских традиций в творчестве Чехова получила освещение в мемуарной литературе и в целом ряде научных

__________

2 Аверинцев С. С. Псалмы // Краткая литературная энциклопедия. М., 1971. Т. 6. С. 65.

275

 

исследований. Наибольший интерес при анализе этой проблемы вызывают два аспекта. Во-первых, этическая и художественная природа чеховской трактовки евангельских сюжетов и образов, «жанров» (притча) как способов эпического воплощения глубокого философского смысла произведений. Под этим углом зрения проанализированы такие произведения, как «Святой ночью», «Убийство», «Степь», «Дуэль», «Студент», «Скрипка Ротшильда», «Архиерей»3.

Второй аспект изучения связан с проблемой веры Чехова, отношения его к религии и к христианской вере. Письма и художественное творчество писателя предоставляют достаточно большой и сложный материал, не позволяющий дать однозначного ответа на этот вопрос. Сложность позиции Чехова состоит в том, что материалистическое мировоззрение писателя, его воинствующая защита философских основ материализма от разного рода идеалистических концепций сочетается с уважением к вере человека как важнейшему условию его нравственной самостоятельности.

Следует учесть, что Чехов прекрасно знал Библию. В письмах (например, к М. Е. Чехову 18 января 1887 года) он давал толкование филологическим тонкостям Священного Писания. В чеховском обращении к Библии просматривается определенная динамика: ранние письма и художественные произведения пестрят строками из Библии и, как правило, они введены в юмористический контекст как бы между прочим. В письмах и произведениях 90-900-х годов эти обращения малочисленны, но теперь они полны глубокого философского смысла.

Важным представляется рассуждение Чехова о личности Христа. Доминанта в изображении Христа как в письмах, так и в творчестве Чехова заключается в акцентировке его духовного облика. Говоря о человеческом достоинстве, писатель называет его «божеским началом». В письме от 22 марта 1890 года к И. Леонтьеву-Щеглову он утверждает: «<...> Нет ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна, а именно та, которая дана нам во время оно Иисуса Христа...»4.

__________

3 Зайцев Б. К. Чехов // Зайцев Б. К. Далекое. М., 1991. С. 378-381; Вильмонт Н. Н. О Борисе Пастернаке. М., 1989. С. 120-133; Гиршман М. М. Гармония и дисгармония в повествовании и стиле // Типология стилевого развития. М., 1977. С. 362-386; Катаев В. Б. Чехов и мифология нового времени // Филол. науки. 1976. № 5. С. 72-76; Тюпа В. И. Художественность чеховского рассказа. М., 1989 и др.

4 Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М., 1974-1982. Письма. T. IV. С. 44. В дальнейшем в тексте все ссылки даются на это издание с указанием в скобках тома и страницы.

276

 

Чехов берет за основу традиционное понимание Христа как выражение нравственного идеала и вводит его образ в контекст этических и эстетических размышлений. Так, в письме к А. С. Суворину от 18 октября 1888 года обсуждается вопрос об авторской позиции. Чехов настаивает на объективности (в противоположность тенденциозности и субъективности) как условии художественности и истинности. Чехов говорит о необходимости для художника уметь «возвышаться над частностями», мыслить широко и нравственно. В качестве аргумента и образца объективности он ссылается на Христа: «Христос же, стоявший выше врагов, не замечавший их, натура мужественная, ровная и широко думающая, едва ли придавал значение разнице, какая есть в частностях понятия «ближний». Мы с Вами субъективны. <...> Термин «тенденциозность» имеет в своем основании именно неумение людей возвышаться над частностями» (П. III, 36-37).

В свете вопроса о понимании Чеховым Библии в высшей степени важно его письмо к В. В. Розанову от 30 марта 1899 года. При всей своей критической настроенности к «новой категории философов», Чехов высоко оценил фельетон В. В. Розанова «Кроткий гуманизм»: «Эта статья превосходна, и ссылки на ветхий завет чрезвычайно поэтичны и выразительны» (П. VIII, 141). Розанов в 1897 году на страницах «Нового времени» выступил с резкой критикой журналиста «Книжек недели» Г. Меньшикова, с презрением писавшего о плотской любви и браке. Розанов назвал все пассажи Меньшикова „речитативом на слова Позднышева в «Крейцеровой сонате»” и главным аргументом против проповедуемого аскетизма выставил «Книгу Руфь» из Ветхого Завета: «Да, Библия есть книга факта и тех твердынь, на коих тысячелетия держится факт всемирного бытия. <...> Ну, вот там есть «Книга Руфь» ‒ одно из благоуханнейших созданий семитического гения. Свекровь говорит невестке после смерти своего сына, а ее мужа, т. е. настоящего мужа, а не братчика: «Он умер, а я бедна ‒ вернись же в свою землю и к своему племени». ‒ «Я стара и уже не могу родить тебе еще мужа», ‒ наивно поясняет она. Но та отвечает: «Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты будешь жить, там и я с тобою; твой народ будет моим народом и земля твоя будет моею землею». Вот степень привязанности <...> к памяти мужа, и по ней ‒ к этой ненужной старухе, его матери. Любовь, именно чувственная любовь, несмотря на ее грозовые и разрушительные иногда явления, драгоценна, велика и загадочна тем, что она пронизывает все человечество какими-то жгучими лучами, но одновременно и нитями такой прочности, которые «в огне не горят, в воде не тонут». Без этой «любви» человечество рассыпалось бы ненужным

277

 

и холодным мусором <...>»5. В оценке Чехова («статья превосходна, и ссылки на ветхий завет чрезвычайно поэтичны и выразительны») проявились важные принципы эстетики, обнаружилась созвучность идей и поэтики писателя образной системе Библии: с одной стороны, пристальный интерес к самому обыкновенному факту, а с другой ‒ глубокое осмысление драматизма этого факта и возведение его в художественный символ.

К отклику на статью Розанова по времени и по содержанию примыкают размышления Чехова о книге священника Г. С. Петрова «Евангелие как основа жизни священника». „После этой книги, ‒ пишет Чехов Суворину 19 августа 1899 года, ‒ я не читал ничего интересного, кроме, впрочем, «Одиноких людей» Гауптмана” (П. VIII, 243). Думается, что книга священника Петрова произвела на Чехова столь сильное впечатление потому, что во многом соприкасались, были близкими раздумья о человеке и путях его совершенствования у русского писателя и священнослужителя. Книга Г. С. Петрова, посвященная, казалось бы, вопросу специальному, обнаруживает широту видения автора, не замыкающегося в сферу сугубо религиозных вопросов, свидетельствует о начитанности и культуре, проявляющихся в знании русской и европейской литературы, новейших исследований по философии и психологии; отличается глубиной в постановке вопроса о соотношении науки и веры как двух значимых сфер духовного развития личности. Повествование ведется спокойным тоном тихой семейной проповеди. Главную ценность изучения Евангелия автор видит в открывающейся возможности нравственного совершенствования человека.

Интерес Чехова к Библии и к литературе, связанной с ее толкованием, был продиктован в первую очередь художественной практикой писателя. Поэтика зрелого Чехова восходит к Библии через прямое обращение к сюжетам, образам, наконец, к эпическому библейскому тону, интонации. Тому пример ‒ ставший уже классическим диалог из повести 1899 года «В овраге». Ночью Липа возвращается по степи из больницы с умершим сыном на руках. Ее горе и чувство одиночества безмерны. И вдруг она видит костер, старика с сыном. Встреча с людьми представляется чудом. Липа спрашивает: «Вы святые?» И получает в ответ: «Нет. Мы из Фирсанова». Илья Эренбург в своей книге о Чехове, пересказав эту сцену, задает вопрос о том, чем волнует эта в своей наивности и незамысловатости сцена. Надо полагать, что одним из источников неизменно сильного

__________

5 Розанов В. В. Кроткий демонизм // Розанов В. В. Религия и культура. М., 1990. С. 202-203.

278

 

воздействия является обращение писателя к библейской традиции ‒ в ее лаконичной образности, простоте, первозданной интонации и глубочайшей человечности отношений между людьми.

Связи Чехова с библейской традицией не ограничиваются мифологическим уровнем, использованием образной системы. В прозе Чехова, писателя конца XIX века, эпохальное значение приобретает само протекание душевной жизни героя ‒ обыкновенного человека. Психологизм превращается в прозе Чехова в универсальный способ выражения философской концепции автора. Само повествование приобретает исповедальный характер. Объективность выражения авторской позиции сочетается с концептуальностью, способом выражения которой становится лиризм, приобретший в произведениях Чехова значение общего и характерного для русских людей конца XIX века состояния нравственного кризиса. Именно в прозе Чехова, отмеченной высшей степенью философского обобщения и психологизма, сделалась видимой связь исповедальной литературы со своими истоками ‒ с Псалтырью.

Художественное восприятие Чеховым Псалтыри осуществлялось двумя путями: опосредованно ‒ через огромный опыт освоения традиции Псалтыри мировой литературой, поэзией и прозой, и непосредственно благодаря жизненным обстоятельствам. Чехов в детстве пел в церковном хоре ‒ и при всех тягостных сторонах этого события (деспотизм отца, усталость «маленького каторжника») в памяти навсегда закрепились интонации, слова, образы, вобравшие в себя многовековой опыт человеческой жизни и особенности национальной культуры.

Показателен рассказ «Архиерей». Чехов обращается в нем к Библии на двух уровнях. Во-первых, здесь прозрачно видна мифологическая трактовка евангельского сюжета о страданиях и воскрешении Христа. С ним в рассказе связаны события духовного плана, совершающиеся с архиереем в течение Страстной недели: происходит нравственное раскрепощение души, воскрешение истинной человечности, свободы. Этот процесс мучительный и трагический для героя, но вместе с тем и преображающий не только архиерея, но и близких его6. Другой уровень обращения к Библии ‒ организация собственно самой структуры повествования, композиции по закону лирической антиномии, свойственной и Псалтыри. Содержание, таким образом, получает двойное развитие ‒ и истоки того и другого лежат в библейской традиции. Одно ‒ сюжетное, эпическое в классическом смысле, где все определяется событийной основой.

_________

6 См. подробно об этом указ. статью В. Б. Катаева.

279

 

Другое ‒ лирическое, построенное на развитии интонационно-эмоционального контрапункта.

Универсальным законом чеховского повествования является принцип многоуровневой антиномии. Динамичная и все пронизывающая, она несет в себе одновременно лирическое и драматическое содержание. Прообразом такой художественной структуры была Псалтырь, взятая в целостности всего текста. Текст Псалтыри располагается между двумя полюсами духовного состояния человека: отчаянием, болезнью, сомнением ‒ и ликующим восхищением жизнью, радостью приобщения к Богу. Русская душа с ее роковыми, по Достоевскому, безднами и русская культура, отмеченная непрекращающимися мучительными поисками нравственного идеала, унаследовали в высокой степени особенности христианского мироощущения, так ярко запечатленного в Псалтыри.

Из цитируемых и упоминаемых Чеховым и его героями Псалмами чаще всего встречаются 37-й и 103-й ‒ и это неслучайно. 37-й и 103-й Псалмы образуют те самые крайние полюсы состояния человеческой страждущей души, между которыми натянуто поле исповеди Псалтыри.

37-й Псалом Давида В воспоминание (о субботе) ‒ плач, рассказ о болезни, одиночестве, об отчаянии человека: «4 Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего; нет мира в костях моих от грехов моих, 5 ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжелое бремя отяготели на мне. <...> 7 Я согбен и совсем поник, весь день сетуя хожу, 8 ибо чресла мои полны воспалениями и нет целого места в плоти моей. 9 Я изнемог и сокрушен чрезмерно; кричу от терзания сердца моего. <...> 11 Сердце мое трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих, ‑ и того нет у меня. 12 Друзья мои и искренние отступили от язвы моей, и ближние мои стоят вдали. <...> 22 Не оставь меня, Господи, Боже мой!»7

103-й Псалом представляет собой прямую противоположность 37-му. Он выражает радостное чувство человека от сознания причастности к сотворенному Богом миру. Псалом наполнен ликующим восхвалением Бога и созданной им красоты: «1 Благослови, душа моя, Господа! Господи, Боже мой! Ты дивно велик, ты облачен славою и величием. 2 Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер, 3 устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра. <...> 33 Буду петь Господу во всю жизнь мою, буду петь Богу моему, доколе есмь. 34 Да будет благоприятна ему песнь моя; буду веселиться о

_________

7 Библия. М., 1988. С. 550.

280

 

Господе. 35 Да исчезнут грешники с земли, и беззаконных да не будет более»8.

Чеховское повествование в «Архиерее» движется в пространстве подобной антиномии, очищенной от подробностей и предельно напряженной, ‑ антиномии между отчаянием и радостью, слезами и улыбкой, жизнью и смертью. Повествование развивается как процесс одновременного обнаружения противоположных тональностей и сопряжения их.

Элегическая структура с двойным звучанием обнаруживается буквально с первой строки ‒ и развитие внутренней (не событийной) композиции будет обусловлено нарастанием драматической напряженности между двумя этими тональностями. Рассказ открывается фразой: «Под вербное воскресение в Старо-Петровском монастыре ...» (X, 186) (выделено везде мною. ‒ Э. Ж.). «Вербное воскресение» означает ожидание праздника, радость, весну, а, казалось бы, вполне нейтральное «старо-» как часть названия в сочетании со словом «монастырь» снимает эту светлую и радостную тональность и вводит мотив печали, уединения, сожаления о чем-то давнем и прошедшем.

Весь первый абзац рассказа развивает грустный тон: «огни потускнели», «фитили нагорели», «все как в тумане», «преосвященный нездоров». Второй абзац продолжает эту тональность, сгущая печальное настроение: «Как было душно, как жарко», «как долго», «дыхание тяжелое, частое», «вскрикивал юродивый», «во сне или в бреду». Но уже с середины второго абзаца тон резко меняется: «вдруг <...> родная мать», «верба», «глядела на него весело, с доброй радостной улыбкой». В финале второго абзаца возникает мягкий смешанный тон, легко меняющий свою окрашенность. Двойное звучание его создается, с одной стороны, концентрацией «слезной» лексики («слезы потекли», «вечерняя мгла», «и плакал»,«и церковь наполнилась тихим плачем»),а с другой ‒ умиротворяющей музыкой повторов, доминантой в определениях покоя, тишины, благополучия («тихий плач», «на душе было покойно», «все было благополучно»). Таким образом, первая страница рассказа задавала двойной тон и начинала определившейся антиномией развитие конфликта, участником которого именно через единую структуру повествования оказываются все герои рассказа, повествователь и вовлекаемый в соучастие читатель.

Все элементы поэтики рассказа отныне отмечены двойным знаком. Так, в «Архиерее» необычайно важен мотив воспоминания. Он открывает возможность свободного отступления и во времени и в пространстве, что так важно для эпического жанра.

__________

8 Там же. С. 577-578.

281

 

Однокоренные слова к «помнить» встречаются в тексте не менее 13 раз («помнил», «припомнил», «воспоминание»). К этому ряду примыкают глаголы типа «казалось», «думал о прошлом», «уносился в далекое прошлое». Мотив воспоминания, раздвигая эпические рамки рассказа, вместе с тем выполняет функцию сюжета в элегии. Заметим, что пушкинская элегия «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день...») была включена Чеховым в текст «Дуэли» эпиграфом к XVII главе. Вокруг мотива воспоминания нанизываются, сталкиваясь и пересекаясь, образуя внутреннюю мелодию рассказа, две контрастные интонации: «Вспомнилась преосвященному белая церковь, совершенно новая, в которой он служил, живя за границей, вспомнился шум теплого моря. Квартира была в пять комнат, высоких и светлых, в кабинете новый письменный стол, библиотека. Много читал, часто писал. И вспомнилось ему, как он тосковалпо родине, как слепая нищаякаждый день у него под окном пела о любви и играла на гитаре, и он, слушая ее, почему-то всякий раз думал о прошлом» (X, 193).

Само повествование в его лирической структуре на глазах читателя обретает эпический смысл, чему способствует медитация повествователя. Но все же главным инструментом выявления общечеловеческого содержания является растущая напряженность антиномий. «Преосвященный, слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог украшенный, чувствовал не раскаяние в грехах,не скорбь,а душевный покой, тишину и уносился мыслями в далекое прошлое, в детство и юность, когда также пели про жениха и чертог, и теперь это прошлоепредставлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, и никогда и не было. И, быть может, на том свете, в той жизни мы будем вспоминать о далеком прошлом, о нашей здешней жизни с таким же чувством. Кто знает!» (X, 195). Приведенный выше отрывок из III части рассказа обнаруживает универсальное действие закона чеховской антиномии не только на уровне лексики, но и ритма, и организации художественного времени, когда о прошлом говорится как о настоящем, а о будущем в прошедшем времени. Перекрещивание временных пластов создает представление о большом, почти библейском времени, когда жизнь есть, была и будет.

Результатом такой аранжировки становится воссоздание особой духовной напряженности, кризисности, несущей в себе не только утраты, но и близкие изменения, приобретения. Это состояние перемен, ожидания изменений в прозе Чехова характеризует общее миросостояние и одновременно проявляется очень конкретно, индивидуально в каждом.

282

 

Это душа архиерея, истосковавшаяся от болезни, одиночества, серости и убогости русской жизни ‒ и только после страданий обретшая ощущение свободы, когда «представилось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!» (X, 200). Сама поэтика истории духовного освобождения архиерея чрезвычайно ориентирована на слово Псалтыри.

Это и душа его «родной матери Марии Тимофеевны», которая глядела на него в церкви «весело, с доброй радостной улыбкой», а дома перед сыном ‒ преосвященным Петром «робела, говорила редко и не то, что хотела».И только в смертный час, на исходе Страстной недели, стена робости и отчуждения рухнула ‒ и мать назвала преосвященного «Павлушей, голубчиком, родным, сыночком» и говорила ему «такие трогательные, печальныеслова».

Это и душа Кати, девочки восьми лет, с рыжими волосами, ярко светившимися в лучах весеннего солнышка, с ее радостью и неожиданными слезами при воспоминании о брате Николаше, «который водку пьет шибко».

Это и душа повествователя, вводящего в единый круг изображения людей, город, монастырь и природу, с ее апрельскими «теплыми весенними днями» и «прохладными, слегка подмороженными»вечерами, с «белыми березами и черными тенями».

Повествование в ходе своего развертывания втягивает в единый конфликт не отдельных героев самих по себе в их столкновениях с другими, а захватывает широко сферы человеческого бытия ‒ философию, этику, быт, эстетику, социальные отношения и т. д. В результате в едином конфликте, как в целостном тексте Псалтыри, выстраиваются два полярных, драматически взаимодействующих ряда: старость, болезнь, ложь, одиночество, смерть ‒ и молодость, здоровье, правда, любовь, свобода, жизнь. Сложная диалектика этих антиномий выразила особенный характер кризисного состояния духовной жизни русского общества конца XIX века и одновременно раскрыла глубокий драматизм человеческого бытия. Таким образом, чеховская проза, не теряя объективности, через лирическую структуру повествования, возводит, подобно Псалтыри, исповедь страдающей и страстно ищущей личности к общечеловеческому значению, сочетает глубину и тонкость психологического изображения героя с философским осмыслением мира.

Разработанная Чеховым лирико-философская структура повествования, направленная на выявление общечеловеческого

283

 

смысла в судьбе обыкновенного человека, предвосхитила открытия XX века ‒ в том числе и в отношении к Библии. Традиции Библии с ее глубочайшим нравственным содержанием, эпической масштабностью и исповедальным лиризмом в произведениях Чехова получили творческое развитие и подготовили почву для художественных открытий в прозе и поэзии уже новой эпохи.

284




Displays: 2545; Downloads: 45;