Saphran G. “Evangelic subtext and Jewish theme in Nikolai Leskov’s short novel The Lord’s Judgement”, Проблемы исторической поэтики. 5, (1998): DOI: 10.15393/j9.art.1998.2541


Том 5

The problems of historical poetics


Evangelic subtext and Jewish theme in Nikolai Leskov’s short novel The Lord’s Judgement

Saphran
   G
Princeton University
Key words:
N.S.Leskov
Vladychny Sud
Episcopal Justice
the Jews in Russia
recruitment
baptism
evangelical motives
Summary: The article identifies and analyzes a comprehensive evangelical code of Nikolai Leskov’s short novel The Lord’s Judgement, which develops a metaphoric plot. The author concludes that Jewish theme in this short novel with several story lines is based on parabolic poetics of the New Testament, which requires a reader to distinguish between literal and figurative text meanings.


Текст статьи

Фабула “Владычного суда” Н. С. Лескова (1877) относительно сложна: речь идет о том, как киевский митрополит отказал одному еврею (“наемщику” в рекруты) в крещении “из материальных расчетов” и тем самым спас другого еврея (мальчика-рекрута) от принудительного крещения; в финале рассказывается о добровольном крещении третьего еврея (отца мальчика, переплетчика). На протяжении всего рассказа встречаются ссылки на евангельские тексты: эпиграфы, прямые и скрытые цитаты, которые так же, как и сама фабула, спроецированы на Новый Завет. Анализ рассказа в библейском контексте открывает новые возможности его интерпретации, вытекающие из “метафорического” прочтения произведения.

Ссылки на Новый Завет в “Владычном суде” обильны. Повествование начинается с двух библейских эпиграфов: “Не судите по наружности, но судите судом праведным” (Иоан. 7:24) — упрек Иисуса фарисеям, критикующим исцеление им человека в субботу; и “Суд без милости — не оказавшему милости” (Иак. 2:13) — сокращенная цитата из Соборного послания св. апостола Иакова, которая заканчивается словами “милость превозносится над судом”. Во второй главке, говоря о наборе еврейских мальчиков в рекруты, Лесков использует цитату об избиении младенцев в Вифлееме: “По всем еврейским городам и местечкам буквально возобновлялся “плач в Раме”: Рахиль громко рыдала о детях своих и не хотела утешиться”1 (Мф. 2:18, цитата из Иер. 31:15). Изображая современников, Лесков вводит в свое повествование библейские эпитеты. Так, он говорит о “жестоковыйном еврействе” (Деян. 7:51; см. Исх. 33:3, Исх. 34:9, Втор. 9:13) и анахронически

______

© Сафран Г., 1998

1 Лесков Н. С. Владычный суд // Лесков Н. С. Собр. соч.: В 12 т. Т. 12. М., 1989. С. 265. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы в скобках.

 

463

критикует его “фарисейский талмудизм” (270). Несчастный герой-еврей также использует в своей речи евангельский мотив: “Ой, Иешу! Иешу Ганоцри! Он тебя обмануть хочет…” (274). (Иешу, Иешуа Ганоцри — Иисус Назарянин на иврите.) За этими восклицаниями следует изысканный образ в речи рассказчика: “Передо мною было зрелище, которое могло напомнить группу с бесноватым на рафаэлевской картине “Преображение”, столь всем известной по превосходной гравюре г. Иордана” (274). Речь идет об исцелении бесноватого Иисусом (Мф. 17:14—21, Мр. 9:17—29, Лк. 9:38—43).

Некоторые библейские мотивы восходят к нескольким источникам: например, кровавый пот еврея-переплетчика. Ссылка на кровавый пот Христа вызывает у рассказчика мысли о возможной реакции самого Иисуса на горе еврея-переплетчика:

Уж не услыхал ли Он этот вопль сына своих врагов, не увидал ли Он его растерзанное сердце и… не идет ли Он взять на свое святое рамо эту несчастную овцу, может быть невзначай проблеявшую его имя (285).

Здесь имеется в виду известное евангельское сравнение Иисуса с пастухом, а его последователей с овцами (см. Мф. 18:12—14). Иисус в роли пастыря присутствует и в якобы ничем не вызванных воспоминаниях рассказчика о своем детстве и о старой няне, которая «стоит надо мною, трясет старушечьим повойником да ласково шепчет: “Спи, дитя, спи: Христос пристанет и пастыря приставит…”» (288). Рассказчик говорит о своем друге Друкарте: “Блажен кто верует, — тепло ему на свете!” (295); слова заимствованы из грибоедовского “Горя от ума” (д. 1, явл. 7), но сам Грибоедов явно отсылает к Заповедям блаженства (см. Мф. 5 и Лк. 6).

После некоторого перерыва в рассказе вновь появляются ссылки на Новый Завет. Если “наемщик” примет православие только для того, чтобы не попасть в рекруты, тогда, по мнению рассказчика, он станет таким христианином, «ради коих “имя Божие хулится во языцех”» (307). — Здесь приведены слова из послания Павла, который упрекал иудеев в нарушении религиозных законов: “ибо ради вас, как написано, имя Божие хулится у язычников” (Рим. 2:24; см. Исх. 52:5, Иез. 36:20).

В кульминационной сцене рассказа, когда митрополит отказывает “наемщику” в крещении, говоря “Любы николи же ослабевает”, он имеет в виду слова ап. Павла: “Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки

 

464

умолкнут, и здание упразднится” (1 Кор. 13:8). Наконец, в предпоследней “главе вместо эпилога” переплетчик, приняв православие, говорит, что хотя Ветхий Завет “про що немует, яконемевшийСхария,прощогугнит,якМоисей… <…> …Евангелиум — то книжка простая, ясная…” (311). “Онемевший Схария” — это иудейский священник Захария, отец Иоанна Крестителя, который не поверил ангелу, предсказавшему рождение его сына, за что был наказан временной потерей голоса (Лк. 1:11—22).

Это обилие библейских цитат, безусловно, усложняет смысл произведения. Рассказчик намекает на сходство евангельских и современных событий: “Восемнадцать столетий этой старой истории еще не изменили; но я, впрочем, возвращаюсь к своей истории” (270). Можно по-разному истолковывать эти слова. Их очевидный смысл — уподобление преследования вольнодумца-переплетчика еврейской общиной преследованиям Иисуса фарисеями. Однако такое истолкование подразумевает некое более глубокое подобие двух “историй”. Можно предположить, что почти каждый мотив рассказа Лескова соответствует событию или словам в Евангелии. Сын переплетчика, как Иисус Христос до распятия, задержан мирскими властями и избит солдатами; после этого он, как и Иисус, умирает; отец, жалкий и беспомощный, в конце рассказа, подобно Христу, метафорически “воскресает”: крестится и начинает жить по самым чистым евангельским принципам.

Сложнее определить роль фарисеев у Лескова. Писатель вслед за Я. Брафманом (266), обвиняет современную ему еврейскую общину в фарисействе, возложив на нее вину за незавидное положение переплетчика и его сына:

И все мне становилось жальче и жальче этого бедного жида, в просьбе которого так неожиданно встретилось его “широкое образование”, за которым мне тут чувствовалась целая старая история, которая вечно нова в жестоковыйном еврействе… человек, имевший от природы добрую совесть… попытался иметь свое мнение о духе закона, сокрываемом буквою, — стал больше заботиться об очищении своего сердца, чем об умывании рук и полоскании скляниц, — и вот дело готово: он “опасный вольнодумец”, которого фарисейский талмудизм стремится разорить, уничтожить и стереть с лица земли. Если бы этот человек был богат, ел свиные колбасы у исправника, совсем позабыл Егову и не думал о его заповедях, но не вредил фарисейской лжеправедности — это было бы ничего, — его бы терпели… но у него явилась какая-то ширь, какая-то

 

465

свобода духа, — вот этого подзаконное жидовство стерпеть не может (270).

Это точное и полное определение такого неоднозначного явления, как “фарисейство”. У Лескова фарисеи — это жестокие, лицемерные религиозные формалисты, которые уважают богатство, социальное положение и букву закона, но не заботятся об этике или подлинном религиозном чувстве.

В бедах переплетчика и его сына Лесков обвиняет еврейскую общину, несмотря на то, что евреи при Николае Iотдавали мальчиков в рекруты не по желанию общины, а в соответствии с законом2.

Академик Д. Лихачев, вслед за В. Шкловским, называет похожий прием у Лескова “ложной этической оценкой”: “Благодаря этой явно неверной и, я бы сказал, провокативной оценке подсказка автора не воспринимается. Читателю кажется, что он вопреки автору дает совершенно самостоятельную оценку случившемуся”3. Лесков назвал виновников несправедливости по отношению к переплетчику и его сыну фарисеями и возложил слишком большую вину на еврейскую общину, тем самым как бы направив внимание читателя по ложному следу. Однако внимательный читатель может сам найти других фарисеев. Читатель уже знает, как выглядят они — жестокие, лицемерные религиозные формалисты. Это Алексей Кирилович Ключкарев, начальник рассказчика: он “службист” и “чиновник с головы до пяток”, “суровый и сухой формалист”, любит свою собачку и “во всем точность”, но не испытывает никакого милосердия к людям. “Фарисейские” черты присущи в этом рассказе не одному Ключкареву, но и

______

2 По указу 1827 года на еврейское население Российской Империи налагалась усиленная рекрутская повинность, в том числе на детей от 12 до 18 лет, которые до достижения совершеннолетия учились в особых армейских школах или работали в сельских местностях, где их часто уговаривали или принуждали переходить в православие; лишь по достижении 18-летнего возраста им начинали засчитывать 25-летний срок военной службы. Лесковский рассказчик замечает, что государственные власти предпочитали именно таких молодых рекрутов, так как “существовало убеждение, что маленькие дети скорее обвыкались и легче крестились” (265); поэтому создавались условия, при которых малолетних сирот и детей бедных евреев (иногда моложе 12 лет) принимали вместо более взрослых и богатых. Лесков замечает в начале рассказа, что он знает о наборе рекрутов по своему собственному опыту: он, как и рассказчик, работал молодым человеком на “производстве” набора в Киеве (267).

3 Лихачев Д. С. Литература — реальность — литература. Л., 1984. С. 132.

 

466

другим чиновникам. Партионные командиры, насильно крестящие рекрутов, — религиозные лицемеры, “по-своему радевшие о христианстве и, вероятно, по-своему его и понимавшие” (265).Лицемерна“внешняя религиозность” баронессы Б. Сам закон о рекрутах признается рассказчиком и его знакомыми до такой степени формальным, что в нем “нет исключения”, несмотря ни на какие обстоятельства. Таким образом, “настоящим фарисейским” делом в рассказе является не только гешефт евреев, но и сама система набора рекрутов, лишенная христианского милосердия.

Различие между ложной и неложной этической оценкой, между буквальным и метафорическим значениями текста, как известно, является важным элементом мировосприятия евангелистов. Новый Завет полон притч, смысл которых гораздо глубже, чем изначально кажется слушателям. Иисус так объясняет свой иносказательный стиль: “ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны Царства Небесного, а им не дано. <…> Потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют” (Мф. 13:10—13).

Иносказательность Евангелия ярко видна на двух уровнях: не только Иисус говорит притчами, но и евангелисты в подражание ему заимствуют слова, выражения, предложения, риторические приемы из Ветхого Завета. Их способ изложения спроецирован на читателя, хорошо знающего Ветхий Завет, умеющего расшифровать код, связующий древние библейские предсказания о пришествии Мессии с событиями из жизни Иисуса. В Новом Завете возникает сложное традиционное и парадоксальное отношение христианских Церквей к евреям. Они предстают одновременно или паствой для проповедования, потенциальными выкрестами, лучше всех знающими Ветхий Завет и поэтому лучше всех умеющими понять его намеки о будущем торжестве Христа, или, в случае их отказа от крещения, самыми упорными врагами христианства. Иными словами, евреи могут быть либо самыми “хорошими” читателями Евангелия, либо самыми “плохими”, настойчивыми фарисеями-буквоедами.

Такое представление евреев как читателей вообще и как читателей Нового Завета имеет прямое отношение к событиям “Владычного суда”. Главный герой, много читавший еврей-переплетчик, в письменном обращении к рассказчику уведомляет его, что он “посядал много науки в премудрость божаго слова пообширного рассуждения” (269). В последней

 

467

сцене этот еврей, в отличие от других евреев, является не просто читателем, но именно “хорошим” читателем. Рассказчик передает их разговор:

— Кто же вас убедил, — говорю, — в христианстве?

— Ну, то же ясно есть и у Бубель: там писано, що Мессия во втором храме повинен прийти, ну я и увидал, що он пришел… Чего же еще шукать али ждать, як он уже с нами?

— Однако евреи все это место читали, а не верят.

— Не верят, бо они тех талмудов да еще чего-нибудь пустого начитались и бог знает якии себе вытребеньки повыдумляли: який он буде Мессия и як он ни бы то никому не ведомо откуда явиться и по-земному царевать станет, а они станут понувать в мире… Але все то пустое: он пришел в нашем, в рабском теле, и нам треба только держати его учительство. Прощайте! (312)

По словам переплетчика, чтобы стать христианином, надо только правильно прочитать Новый Завет и правильно истолковать его ссылки на Ветхий Завет, не настаивая на буквальном смысле описаний пришествия Мессии. Говоря презрительно о других евреях, что они “вытребеньки повыдумляли”, переплетчик критикует их формальный подход к тексту.

В Новом Завете и апостолы, и верующие христиане понимают многие слова Иисуса метафорически. Схожим образом Лесков требует адекватного прочтения текста не только от героя рассказа, читавшего Библию, но и от других действующих лиц, посвященных в историю еврея-переплетчика, в том числе от рассказчика, а также от читателей лесковского рассказа.

Так, рассказчик подробно описывает, как он пытался понять письмо еврея, написанное на смеси русского, польского и идиш:

Невозможно было понять: на каком это было писано языке и даже каким алфавитом. <…> Вместо того чтобы отбросить бумажонку за ее неформенность, как “неподлежаще поданную”, я ее начал читать и “духом возмутился, — зачем читать учился”. Нелепость в надписании была ничто в сравнении с тем, что содержал самый текст, но зато в этой нелепости еще назойливее вопияло отчаяние (268—269).

Это письмо выражает гносеологическую установку произведения. Чтение рассказчиком письма сходно с чтением переплетчиком Библии: оба читателя, подобно апостолам, должны отыскать в “темных” словах глубокий смысл.

Не только рассказчик, но и другие действующие лица не сразу способны понять историю переплетчика и друг друга.

 

468

Чиновники рекрутского набора не знают, смеяться им или сочувствовать ему: “И все это было до крайности образно, живо, интересно и в одно и то же время и невыразимо трогательно и уморительно смешно, и даже трудно сказать — более смешно или более трогательно” (283). Князь Илларион Илларионович говорит намеками: “…сейчас прямо… к митрополиту… <…> …и скажите, что жалко… а ничего не могу… как закон… Хорошенько… это понимаете” (298). Очевидно, князь имеет в виду формальную силу закона и хочет, чтобы митрополит вопреки закону помог переплетчику, но не говорит об этом прямо. Его стиль речи соответствует сложности неформального решения проблемы переплетчика. Последний и самый влиятельный слушатель рассказа героя — киевский митрополит Филарет, который, по словам рассказчика, часто делает не точно то, чего от него ожидают, чина не уважает, обзывает почти всех просителей “дураками” или “глупыми”. Ответ митрополита переплетчику подтверждает данную характеристику: сначала он называет еврея “какой дурак” и “глупый” (309), а затем принимает спасительное для несчастного отца решение: отказывает “наемщику” в крещении. Об искренности митрополита свидетельствует единообразие его ругательных ответов: и к знатным русским, и к бедным евреям он относится одинаково невежливо, но, в конечном итоге, по-христиански милосердно.

Поскольку в произведении имеет значение умение действующих лиц — от рассказчика до митрополита — правильно понять рассказ переплетчика, то возникает вопрос: а как читатель должен правильно прочитать и понять писателя? Читатель находится в привилегированном положении: он может не только истолковать слова переплетчика и всех героев в прямом значении, но и в переносном — в контексте христианского милосердия; он может представить “Владычный суд” не только как прозрачный текст с единым значением, но и как сложную, многозначную “притчу”.

Наглядным примером такого прочтения является проблема понимания читателем образа “кровавого пота”. Рассказчик так описывает ужас чиновников при его виде:

Все мы, при всем нашем несчастном навыке к… горестям и мукам… были поражены страшным ужасом этого неистового страдания, вызвавшего у этого бедняка даже кровавый пот… <…> Кто никогда не видал этого кровавого пота… — тем я могу сказать, что… это невыразимо страшно… это росистое клюквенное пятно на предсердии до сих пор живо стоит в моих глазах, и мне кажется,

 

469

будто я видел сквозь него отверзтое человеческое сердце, страдающее самою тяжкою мукою… О, еще раз скажу: это ужасно! <…> Я невольно вспомнил кровавый пот того, чья праведная кровь оброком праотцев низведена на чад отверженного рода, и собственная кровь моя прилила к моему сердцу… Все мысли, все чувства мои… что-то потерпели в одно и то же время и мучительное и сладкое. Передо мною, казалось, стоял не просто человек, а какой-то кровавый, исторический символ (283).

Приведенное описание неожиданно, утрированно, даже сюрреалистично. Не исключено, что образ кровавого пота впечатлил как рассказчика, так и критиков Лескова не только из-за его жути, но также из-за его амбивалентности4. Автор ссылается на разные сцены из Евангелия: во-первых, отрицание Иисусом предсказанной смерти, “чаши сей”, когда “был пот Его, как капли крови” (Лк. 22:44); во-вторых, смесь воды и крови, капающих из тела Иисуса после распятия (Иоан. 19:34); и, в-третьих, принятие фарисеями вины за смерть Иисуса: “Пилат… взял воды и умыл руки пред народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы. И отвечая весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших” (Мф. 27:24—25). Этот образ может символизировать и кровь Иисуса, невинной жертвы, и вину фарисеев в его гибели: кровь связывает преступника и жертву.

Именно эта многозначность влияет на рассказчика и чиновников рекрутского набора. Повидав слишком много несправедливости, они даже не пытаются вникнуть в суть исполняемых правил. Образ кровавого пота переплетчика смог их удивить и тронуть, заставил рассказчика увидеть в еврее “человеческое сердце” не фарисея-преступника, а Иисуса-жертвы.

Сюжет “Владычного суда” основан на историческом факте и отражает определенный период в жизни писателя. Лесков называет имена конкретных людей, ссылается на российские

______

4 Биограф Илья Шляпкин именно кровавый пот еврея определяет как ключевой образ “Владычного суда”: “…поразил его один перетрусивший рекрут-еврей, у которого выступил кровавый пот от страха. Этот образ отразился в одном из рассказов Лескова” (Русская старина. 1895. Декабрь. С. 206). Андрей Лесков, вслед за Шляпкиным, настаивает на значении для писателя именно этого образа: «Он… с искренним чувством рассказывает о муках “интролигатора”, у которого был вероломно взят в кантонисты малолетний сын и который, моля о защите и помощи, покрывался “кровавым потом”» (Лесков А. Жизнь Николая Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям: В 2 т. М., 1984. Т. 1. С. 106; см. ссылку на этот образ — Т. 2. С. 27).

 

470

законы, настаивает на том, что был очевидцем событий, о которых пишет. Но помимо эмпирики писатель заставляет читателя смотреть на факты через призму распятия Иисуса, напоминая о сходстве персонажей рассказа и героев евангельской истории. В результате реальный факт вырастает в символ, метафору, даже притчу. Метафорическое истолкование истории одного еврея опирается на евангельский рассказ и одновременно отражает поэтику Нового Завета, или притчи, по сути требующий от читателя небуквального подхода к тексту.




Displays: 2340; Downloads: 26;