Текст статьи
Но вся ошибка этих добрых людей в том, что они всегда видели русский прогресс единственно в самооплевывании.
Ф. М. Достоевский
Общим местом в дискуссиях последних лет стала констатация очевидного кризиса в изучении русской словесности1. При этом советская история литературы признается, как правило, идеологически неверной и подвергается разнообразным “ревизиям”, на которых не место здесь останавливаться.
Истоки нынешнего кризиса “научности” в изучении литературы, по-видимому, не сводимы к намеренному советскому искажению. Советский вариант прочтения русской литературы имеет свою дореволюционную генеалогию. Задача данной работы не в описании реестра совпадений и расхождений между позициями “революционных демократов” XIX века и советских историков литературы. Нам только лишь хотелось наметить некоторые общие “силовые линии”, причем достаточно очевидные, связывающие господствующее в прошлом веке критическое направление,ни накакую научность не претендующее,
______
© Есаулов И. А. , 1998
1 См., например, материалы “круглого стола” на тему “Какой должна быть история литературы?” (Вопросы литературы. 1996. Вып. 3. С. 3-40). Хотя надо заметить, что вопрос о научной корректности применения материалистического подхода, частной разновидностью которого является марксизм (в свою очередь, одним из вариантов применения этого подхода на практике и стала советская интерпретация русской литературы), к предмету своего “ведения”, имеющему не материальную, а духовную природу — словесного творчества, — до сих пор практически еще не поставлен и не осознан.
192
и сконструированную позднее “историю литературы”, как раз эту научность пытающуюся монополизировать.
Эта общность базируется на своеобразной аксиологии2, которой и определяется отношение к русской словесности, к истории России, а также к доминантному для отечественной культуры типу христианской духовности.
Еще в 1909 году П. Б. Струве в сборнике “Вехи” подчеркивал: “В 60-х годах, с их развитием журналистики и публицистики, “интеллигенция” явственно отделяется от образованного класса как нечто духовно особое. Замечательно, что наша национальная литература остается областью, которую интеллигенция не может захватить. Великие писатели Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов не носят интеллигентского лика”3.
Ему вторил М. О. Гершензон: “С первого пробуждения сознательной мысли интеллигент становился рабом политики, только о ней думал, читал и спорил, ее одну искал во всем — в чужой личности, как и в искусстве, и проживал жизнь настоящим узником, не видя Божьего света… <…> Свободны были… наши великие художники, и, естественно, чем подлиннее был талант, тем ненавистнее были ему шоры интеллигентской общественно-утилитарной морали, так что силу художественного гения у нас почти безошибочно можно было измерять степенью его ненависти к интеллигенции: достаточно назвать гениальнейших — Л. Толстого и Достоевского, Тютчева и Фета… <…> То, чем жила интеллигенция, для них словно не существовало…”4. Радикальное расхождение ценностных ориентаций неизбежно приводило к тому, что “интеллигенция… в лице своих духовных вождей — критиков и публицистов — …творила партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры…”5.
В знаменитом письме “отца русской интеллигенции” Белинского к Гоголю, “этом пламенном и классическом выражении
______
2 Подробнее см.: Есаулов И. А. Литературоведческая аксиология: опыт обоснования понятия // Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. Петрозаводск, 1994. С. 378-383; Он же. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск, 1995. С. 3-27.
3 Струве П. Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Из глубины. М., 1991. С. 156.
4 Гершензон М. О. Творческое самосознание // Вехи. Из глубины. М., 1991. С. 84-85.
5 Там же. С. 85.
193
интеллигентского настроения”6, не случайно воспринятом Герценом как “завещание” критика, можно увидеть именно такой “приговор”, где действительно классически выразилось горестное не только для науки о литературе, но и для последующей судьбы России фундаментальное расхождение противоположных аксиологий. Одновременно это и своего рода манифест отношения к русским писателям — в том случае, когда они открыто утверждают православные христианские первоосновы русского бытия.
Столкновение “прогрессивной” журналистики, поддерживаемой интеллигенцией, с магистральной осью русской художественной литературы, драматически для русской классики продолженное и усугубленное в советское время, вряд ли объяснимо несовпадением только политических и эстетических ориентиров. Оно имеет в своей глубине религиозные основания.
Именно этот момент подчеркнул С. Н. Булгаков в своей веховской статье “Героизм и подвижничество”. Он, в начале трагического для России ХХ столетия уже вынужденный специально доказывать, что “народное мировоззрение и духовный уклад определяется христианской верой”7, сопоставляя понимание “души народной, которое Достоевский разделяет с крупнейшими русскими художниками и мыслителями”8, и типичное “интеллигентское воззрение”, приходит к неутешительному выводу, что “в этом-то центральном пункте ко всему, что касается веры народной, интеллигенция относилась и относится с полным непониманием и даже презрением… Влияние интеллигенции выражается прежде всего в том, что она, разрушая народную религию, разлагает и народную душу, сдвигает ее с ее незыблемых доселе вековых оснований”9. В свою очередь, “разрушение в народе вековых религиозно-нравственных устоев освобождает в нем темные стихии, которых так много в русской истории”10.
Все остальное (подчеркиваемая С. Л. Франком “этика нигилизма”, акцентируемое П. Б. Струве “безрелигиозное отщепенство от государства”, либо констатируемый самим
______
6 Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество (Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции) // Вехи. Из глубины. М., 1991. С. 61.
7 Там же. С. 66.
8 Там же.
9 Там же. С. 67.
10 Там же. С. 68.
194
С. Н. Булгаковым раскол России “на две несоединимые половины, на правый и левый блок, на черносотенство и красносотенство”)11 является лишь следствием того факта, что “интеллигенция отвергла Христа, она отвернулась от Его лика, исторгла из сердца своего Его образ”12.
Разумеется, в задачи данной статьи не входит критический анализ веховских идей и определение меры корректности инвектив веховских авторов по поводу русской интеллигенции в ее целом13. Однако же без подобного “культурологического” расширения нашей темы, которое может показаться неоправданным, хотя оно и намечено нами по необходимости тезисно, наиболее существенные “силовые линии”, связывающие революционно-демократическую критику и советских литературоведов, были бы неправомерно суженными рамками “литературоцентризма” и тем самым искаженными.
При всем отличии русской интеллигенции и советской “образованщины”, проанализированными в начале 70-х годов А. И. Солженицыным14, отвержение Христа, на которое указал С. Н. Булгаков, и непосредственно связанное с этим отвержением разрушение вековых народных религиозно-нравственных устоев приняло в послереволюционное время настолько резкий и воинствующий характер в гуманитарной сфере15 (отдельные исключения здесь только подтверждают
______
11 См.: Там же. С. 167-199, 150-166, 68.
12 Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество. С. 72. Ср. воспоминание Ф. М. Достоевского о В. Г. Белинском в письме к Н. Н. Страхову: “Этот человек ругал мне Христа по-матерну” (Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 29. Кн. 1. Л., 1986. С. 215), корреспондирующее с резким высказыванием писателя в письме к тому же адресату: “Смрадная букашка Белинский… был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда” (Там же. С. 208). Тесная связь между двумя репликами писателя совершенно очевидна: как известно, для Достоевского (как и позднее для С. Н. Булгакова) было несомненно, что идеал русского народа — Христос.
13 См., например, одну из последних попыток нового прочтения знаменитого сборника: Штурман Д. В поисках универсального сознания. Перечитывая “Вехи” // Новый мир. 1994. № 4. С. 133-184.
14 См.: Солженицын А. И. Образованщина // Из-под глыб. Париж, 1974. С. 217-259.
15 “Все 20-е годы… во всех областях культуры последовательно вытравлялась вся русская традиция и русская история, как бывает разве только при оккупации…” (Солженицын А. И. Раскаяние и самоограничение // Из-под глыб. Париж, 1974. С. 135). Так, по наблюдению Л. Я. Гинзбург, относящемуся к 1926 году, “у нас (в СССР. — И. Е.) сейчас допускаются всяческие национальные чувства, за исключением великороссийских. Даже еврейский национализм, разбитый революцией в лице сионистов и еврейских меньшевиков, начинает теперь возрождаться политикой нацменьшинств. Внутри Союза Украина, Грузия фигурируют как Украина, Грузия, но Россия — слово, не одобренное цензурой...” (Гинзбург Л. Записи 20-30-х годов // Новый мир. 1992. № 6. С. 153-154). Правда, следует тут же заметить, что сама Лидия Яковлевна усматривала в столь характерном “исключении” особый “хоть и не логический, но исторический смысл”: “великорусский национализм слишком связан с идеологией контрреволюции (патриотизм)...” (Там же. С. 154). Однако вряд ли подобное отношение можно объяснить только ближайшим историческим контекстом первого послереволюционного десятилетия: для тех, кто направлял развитие советской гуманитарной науки и культуры, и “в 1934 году слова “Россия” и “русские” все еще несли на себе груз отрицательных значений...” (Паперный Вл. Культура Два. М., 1996. С. 83).
195
общее правило), что не могло самым решительным образом не определить установки исследователей, изучающих историю России и историю русской литературы.
Нет необходимости специально останавливаться на многочисленных общих следствиях такого рода установки (например, на том поразительном факте, что годы “реакции” — по оценочному определению исследователей — в истории России странным образом практически всегда в действительности оказываются периодами ее государственной стабильности; крайним выражением той же тенденции является известный тезис российских социал-демократов о желательности поражения России “во всякой войне”). Обратимся к конкретному литературоведческому материалу.
М. Горький в своей “Истории русской литературы” превозносит “великолепнейшую и, может быть, наиболее социально-плодотворную линию русской литературы — линию обличительно-реалистическую”16. Но отнюдь не она определяет, по его мнению, русскую литературу, в которой преобладает совсем иное начало. Согласно М. Горькому, “огромное большинство русских писателей” были “отчаянными демагогами, которые всячески льстили народу”17. Однако же, несмотря на последующую постепенную корректировку горьковского радикализма в построении истории отечественной словесности, именно “обличительная” линия, как известно, совершенно закономерным образом представлялась в качестве доминантного вектора развития русской дооктябрьской литературы в целом.
______
16 Горький М. История русской литературы. М., 1939. С. 25.
17 Там же. С. 5.
196
Так, в статье “Вопросы построения истории русской литературы” Д. Д. Благой вполне откровенно формулирует: “Историк литературыне должен быть в плену и на поводу у фактов… История литературы должна в основном строиться… как история прогрессивной литературы, складывающейся в борьбе с отжившим, упирающимся, реакционным”18.
В редакционной статье “Сорок лет советской филологической науки” подчеркивается: “В свете ленинского учения о двух культурах наше литературоведение уделяло преимущественное внимание тем наиболее прогрессивным литературным направлениям и писателям, которые недооценивались или искажались буржуазным литературоведением… <…> Новое освещение получила и русская литература XIXвека. Подход к ней с точки зрения русской революции и трех этапов русского освободительного движения обусловил особенное внимание к революционным направлениям в русской литературе…”19
Как уже в 1967 году выразился рассуждающий о “принципах построения общего курса русской литературы XIXвека” В. И. Кулешов, “победившая революция бросала ретроспективный свет на все предшествующее освободительное движение в России”20. При таком “ретроспективном свете” произошла любопытная трансформация истории русской литературы, в которой можно выделить три момента:
1) эта литература понималась преимущественно как литература социально обличительная;
2) для облегчения подобной “ретроспективной” переоценки в центре внимания литературоведческой науки оказались те русские авторы, либо те произведения, которые трактовались как “прогрессивные”;
3) пропорция между собственно писателями и литературными критиками (журналистами) была решительно смеще-на в сторону последних, причем “революционные демократы” не только квалифицировались как предшественники “демократов” советских, но и именно как своего рода теоретики литературы.
______
18 Благой Д. Д. Вопросы построения истории русской литературы // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1954. Т. 13. Вып. 5. С. 411.
19 Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1957. Т. 16. Вып. 5. С. 399, 401.
20 Советское литературоведение за пятьдесят лет. М., 1967. С. 395.
197
Если 1-й и 2-й моменты совершенно очевидны (достаточно проанализировать, например, состав четырехтомного библиографического указателя “Советское литературоведение и критика. 1917-1967 гг.”, вышедшего в 1989 году, а также ознакомиться с периодически возникавшими и инициированными свыше гневными “протестами научной общественности” против “теории единого потока” в русской литературе, то есть весьма робкими и непоследовательными попытками обойти жесткость классовой схемы “освободительных этапов”, а также ленинского учения о “двух культурах”), то на кардинальном переосмыслении соотношения “демократической” критики и собственно художественной литературы интересно остановиться более подробно.
Показательно, что в восстановленном десятом томе “Литературной энциклопедии” центральная статья “Русская литература” начинается не с собственно художественной литературы, а с характеристики деятельности “прогрессивных” критиков: “Линия — Белинский, Чернышевский, Добролюбов… <…> …это наиболее высокий подъем литературной науки”21. Вероятно, “ретроспективно” иерархия критиков и писателей XIX века рассматривалась как некое подобие утвердившейся в СССР иерархии идеологов и литературных работников-практиков (“советских писателей”). В десятитомной “Истории русской литературы” (1941-1956) огромное место занимает именно рассмотрение литературной критики.
Однако и эта совершенно невероятная пропорция позже провозглашается недостаточно радикальной. Так, авторычетырехтомной “Истории русской литературы” (1980-1983) полагают, будто “Обычно… выдающаяся организующая и направляющая роль классической критики (имеется в виду, конечно, критика революционно-демократическая. — И. Е.) представлена в крайне ослабленном виде”22! Особенно замечательно здесь выделенное нами речевое клише, относимое обычно к чисто партийной советской деятельности. Употребленное же по отношению к демократической критике XIXвека, оно характеризует представление о “прогрессивной” критике как “авангарде” литературного процесса, организующей и направляющей русскую литературу едва ли не в такой же мере, как партия направляет литературу советскую.
Объяснение этой достаточно странной ситуации видится в том, что сам литературоведческий дискурс строится не вокруг
______
21 Литературная энциклопедия. Т. 10. München, 1991. Стб. 91.
22 История русской литературы. Т. 1. Л., 1980. С. 8.
198
описания непосредственного предмета своего изучения, а имеет совершенно иные задачи. В редакционной статье к первому тому “Литературного наследства” в 1931 году история русской литературы определяется как такого рода локальный “участок классовой борьбы”, который должен быть обязательно захвачен: “Победоносно наступая по всему фронту, ленинское литературоведение добьет классового врага и на этом участке”23. В 1954 году как о совершенно очевидной для советского исследователя установке в “Известиях АН СССР” утверждается, что “историк литературы XIXвека, конечно, обязан всячески подчеркивать громадное направляющее воздействие, которое оказывала революционно-демократическая критика, начиная с Белинского, на развитие самого литературного процесса”24.
Истоки понимания русской литературы XIXвека как литературы “критического реализма” имеют аксиологическую смысловую парадигму, базирующуюся на определенном отношении к дореволюционному христианскому прошлому страны. Это отношение имеет внеположный научному, а именно мифологический характер25.
Реакционными обозначаются все те литературные явления, в которых можно заподозрить движение “от радикализма и демократизма в сторону охраны и защиты буржуазного “порядка” (из доклада М. Горького на Первом съезде советских писателей)26. Напротив, прогрессивно все то, что так или иначе оппозиционно православному “порядку” Российской
______
23 Литературное наследство. Т. 1. 1931. С. 5.
24 Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1954. Т. 13. Вып. 5. С. 404.
25 Ср.: “...Миф о русской действительности как средоточии косности, невежества, рабской покорности фатально и неотвратимо соприкасался с программой тотального разрушения отечественного бытия” (Хализев В. Е. Спор о русской классике в начале ХХ века // Русская словесность. 1995. № 2. С. 20).
26 Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1934. С. 11. Напомним, что для М. Горького “мещане” Толстой и Достоевский “оказали плохую услугу своей темной, несчастной стране” как раз “проповедью терпения, примирения, прощения, оправдания…”, то есть утверждением именно христианских ценностей. “Они хотят примирить мучителя и мученика… Они учат мучеников терпению… они обещают народу вознаграждение за труд и муки на небесах… Это, — пишет Горький, — преступная работа, она задерживает правильное развитие прогресса…” (Горький М. Собрание сочинений: В 30 т. Т. 23. М., 1953. С. 352-355).
199
империи27. При этом чем выше степень “радикализма”, тем “прогрессивней” тот или иной писатель, общественный деятель или литературный критик.
При такой аксиологической установке сам литературный процесс, а также творчество отдельных авторов описываются в соответствии с общественно-исторической схемой последовательного “освободительного” движения в России (известные по статье “Памяти Герцена” ленинские этапы, навсегда ставшие каркасом советскоговарианта“историирусскойлитературы”, являютсявэтомсмысле только частным случаем).
Но эта аксиология целиком и полностью находится в пределах “мифа”, точнее же, “левого мифа”, если вспомнить хотя бы градацию Ролана Барта.
О степени ее адекватности действительной истории русской литературы можно судить хотя бы по тому выразительному факту, что наиболее зрелые поздние произведения не каких-то второстепенных писателей, но Пушкина, Гоголя, Достоевского были “не прочитаны”, а то и отвергнуты “передовой и прогрессивной” демократической русской критикой именно потому, что совершенно противоречили логике левого мифа.
В докладе Горького на Первом съезде писателей негативная оценочность досоветского периода еще находится в чистом и незамутненном виде — в полном соответствии с идеологическими установками первых пятнадцати-двадцати послереволюционных лет. “Основная тема русской литературы XIXстолетия — личность в ее противопоставлении обществу, государству, природе…“28
Впоследствии же подобной ясности в историях русской литературы мы уже не увидим. Однако незыблемой остается сама аксиологическая установка, при помощи которой модернизируется данная мифологическая конструкция.
Речь идет о сциентистском обеспечении советской разновидности левого мифа, включающей в себя стереотипные для советской исторической науки и литературоведения представления об “освободительном” движении в России, а также
______
27 В. В. Розанов в 1912 году со свойственной ему парадоксальностью писал о левой опричнине: “...встала левая “опричнина”, завладевшая всею Россией”. Поэтому “в России “быть в оппозиции” — значит любить и уважать Государя... “быть бунтовщиком” в России — значит пойти и отстоять обедню…” (Розанов В. В. Уединенное. М., 1990. С. 290).
28 Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. С. 17.
200
о роли Церкви в русской культуре, сформированные в пределах марксистского материалистического мышления. Особенно важно подчеркнуть то обстоятельство, что и представители “официальной” советской гуманитарной науки, и осторожно оппонирующие ей в 60-80-е годы внутренние “диссиденты” в громадном большинстве своем находились “внутри” единой по своей сути мифологии, разделяя все ее важнейшие доминантные установки.
О нынешних претензиях левого мифа на “научное” объяснение феномена русской литературы в постсоветском гуманитарном сознании, утерявшем марксистско-ленинские координаты, но в целом не обретшего пока иных, можно судить хотя бы по постоянно звучащим в средствах массовой информации (причем противоположной идеологической ориентации) сетованиям постсоветской “образованщины”, которая ощутила болезненную перспективу разрушения удобного для себя, хотя и вполне утопического представления о русской словесности29.
О том же свидетельствуют и новые попытки “десакрализации” Пушкина, Гоголя, Достоевского — особенно их “реакционной” православной веры, а также “неправильных” (то есть выходящих за жесткие рамки “демократических” стандартов нынешнего отрезка “малого времени”) представлений о русском самодержавии, русском народе и судьбе России. Можно даже говорить о явном “ренессансе” такого рода суждений, весьма напоминающих советскую изобличительную
______
29 Ср.: «Достоевский превращен в икону… Пушкин становится “верноподданым”и“веропослушным”» (Пелисов Г. Покушение // Правда. 1996. 24 июля); Розен А. “Пушкин как предшественник Маркса, а ныне опора Православию” // Независимая газета. 1994. 3 декабря. Характерно, что в периодике “перестройки” чрезвычайно настойчиво звучали призывы к восстановлению “ленинских норм жизни”. Однако, когда ставшая уже постсоветской “образованщина” окончательно осознала невозможность могущего стать таким гибельным для русской культуры “восстановления”, она же с не меньшим жаром неутомимо остерегает общество от “бездумного” возвращения к традиционным христианским ценностям вообще и к традициям русской государственности в частности. Причем с особой болезненностью переживается гипотетическая вероятность восстановления в России доминантного для нее типа религиозного сознания. Не менее характерна свидетельствующая о вполне определенном, к сожалению, уровне общей культуры склонность понимать христианство лишь как чрезвычайно опасную (с точки зрения собственных ценностных ориентиров) чужую идеологию.
201
идеологическую мысль 20-х годов30. Особенно показательно, что параллельно этой “десакрализации” происходит весьма
______
30 Резко активизировалось и весьма активное противодействие сколько-нибудь положительному переосмыслению “проклятого прошлого” России. К сожалению, при этом научная полемика зачастую подменяется идеологическими обвинениями, частью унаследованными из лексикона советских общественных наук (например, обвинения в иррационализме), частью же связанными с изменившейся политической конъюнктурой (так, вместо клейма “антисоветизм” используется ярлык “антизападничество”; излишне указывать, что авторы как не затрудняли себя аргументацией в советскую эпоху, так не затрудняют и сейчас). Характерна в этой связи огромная и крайне агрессивная рецензия на мою книгу“Категориясоборностиврусской литературе” (Петрозаводск, 1995), написанная не историком, не теоретиком литературы, а социологом Л. Гудковым (Новое литературное обозрение. 1998. № 31. C. 353-375). Об уровне рассмотрения книги выразительно свидетельствуют не только специфический жаргон этого обзора, стандартные для обществоведов советского времени напыщенные определения того, какой должна быть “правильная”, т. е. “наша” наука, и чем она должна заниматься (“наука — это коллективно организованное производство знания” — с. 369; “не столь важно, как возникла вещь, сколь, как она используется” — с. 363), соседствующие с непременной дискредитацией “не наших” научных направлений, но и заботливое указание в рецензии места работы автора книги (с. 363). Рецензенту чрезвычайно досадно, что в постсоветское время запрещенная ранее литература издается в России часто без обязательных ранее “методологических” вступительных статей и марксистских комментариев, а поэтому эту литературу можно по-разному (т. е. “неправильно” ) интерпретировать: “Мне хочется указать на двусмысленную роль переводов иностранных авторов... Хайдеггер и Гадамер, Фуко и Деррида, Вебер и Бурдье — попадают к нам... без комментариев...” (с. 370). Даже с щадящей поправкой на библиотечную профессиональную специализацию “социологии” Л. Гудкова, все-таки прискорбна полная неосведомленность рецензента в некоторых общекультурных вопросах, не говоря уже о собственно литературоведческих. Так, критику неведомо давно состоявшееся в литературоведении разграничение понятий биографического автора и автора художественного произведения. Л. Гудков же — в соответствии со своим уровнем понимания — это разграничение, применяемое в “Категории соборности...”, характеризует как “вменение ограниченной дееспособности отдельному человеку” (т. е. автору произведения. — И. Е.) (с. 362). Странно, но этот уголовно-обвинительный жаргон (ср.: «по всему тексту книги идет постоянный “наезд” на...» — с. 362) весьма близок “разоблачениям” отечественных социологов от литературы в 20-30-е годы. По-видимому, здесь мы имеем дело с какими-то неизжитыми комплексами: у автора рецензии сильнейшая аффективная неприязнь не только к традиционализму как таковому, но и к “носителям культуры” (с. 370) вообще, что можно еще понять у “ответственных” за инновации в первые десятилетия советской власти, но для нашего времени такое признание все-таки довольно удивительно. Остается надеяться, что наш рецензент с большой профессиональной пользой для себя освоит притчу А. С. Пушкина “Сапожник”, а также займет адекватную самому тексту сформированную автором читательскую позицию — не смешивая ее с положением эмпирических читателей в публичной библиотеке (китайцев, папуасов, американцев, русских и евреев — иллюстративный ряд Л. Гудкова). Боюсь только, что автору притчи социологически тоже можно инкриминировать “вменение ограниченной дееспособности отдельному человеку”. Имею в виду не рецензента, а сапожника.
202
настойчивое внедрение собственных кумиров31, творчество которых, по-видимому, аксиологически более созвучно постсоветской гуманитарной “образованщине”.
Очевидно, мы имеем дело не только с ограниченной литературоведческим материалом локальной квазинаучной логикой, которая опирается на область мифологических верований Белинского, Чернышевского и Добролюбова. Сами эти верования представляют собой одну из ветвей “западноцентристской” мифологии.
По-видимому, за подобной мифологией стоят более глобальные по преимуществу атеистически ориентированные прогрессистские представления о путях развития как общества, так и литературы. Эти представления, строго говоря,недоказуемы, однако именно поэтому и являются очень существенной частью новоевропейской интеллектуальной мифологии — с ее явной склонностью к “левизне”. Последнюю особенность можно сформулировать и иначе, используя средства иного типа дискурса: речь идет о весьма специфическом, зато весьма выразительном недостатке — неизлечимой хромоте на левую ногу.
______
31 См. об этом: Мальчукова Т. Г. Филология как наука и творчество. Петрозаводск, 1995. С. 324-327.