Текст статьи
Удивительно, что может сделать один луч солнца с душой человека!
Ф. Достоевский. “Униженные и оскорбленные”
Исходным пунктом для публикации служит формулировка немецкого слависта Хорста-Юргена Геригка о “цели” романа “Подросток” Ф. М. Достоевского: “DieDarstellungdespubertärenBeßutseinsinmittenderMöglichkeitenseinerEntwicklung” (“Изображение сознания переходного возраста среди возможностей его развития”)1. По мнению Геригка, эта цель определяет речеведение (Erzählhaltung), или модус наррации в романе. Если смотреть на наблюдение Геригка с точки зрения концепции американского психолога Джерома Брюнера о “двойном пейзаже” (doublelandscape) нарративного мышления — внешнем пейзаже действия и внутреннем пейзаже сознания2, сразу становится ясно, что в романе “Подросток” перед нами своеобразная нарративная ситуация: главный герой является рассказчиком, и изображение всего, что происходит в романе, во внешнем пейзаже действия как во внутреннем пейзаже сознания, представляется нам в восприятии подростка, который — в возрасте двадцати одного года — взялся за написание автобиографии. Таким образом, в принципе, каждое слово в произведении предстоит как образ творческого воображения Аркадия Долгорукого, главного героя романа. Однако, как постоянно подчеркивает сам юный герой, между ним “теперешним” и ним “тогдашним” — “бесконечная разница”3.
______
© Лунде И., 1998
1 Gerigk H.-J. VersuchЯberDostoevskijs ‘JЯngling’. (Forum Slavicum, 4). MЯnchen: Wilhelm Fink, 1965. P. 17, n. 6.
2 Bruner J. Actual Minds, Possible Worlds. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1986. P. 14.
3 Достоевский Ф. М. Подросток // Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 13. Л., 1975. С. 51. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы в скобках.
417
С точки зрения нарративного строя, рассказчик выступает одновременно как объект (само)описания и как субъект наррации, и для читателя, таким образом, воспроизводятся два параллельных текста: жизненный и литературный4. В сопоставлении и взаимоотношениях двух текстов, а также двух нарративных пейзажей для читателя открывается смысловой потенциал.
Ключевые в этом отношении слова “теперь” и “тогда” уже указывают на жанровую принадлежность данного произведения к воспитательным романам. Позиция главного героя “Подростка” состоит, словами Оге А. Хансена-Лёве, “в междубытии, в промежуточном состоянии между молодостью и взрослостью, между всеми семейными и общественными функциями, между авторством и ролью героя”5.
Наша задача — изучить роль одного символа в этом переходном процессе. Речь идет о характерном для всего творчества Достоевского символе солнца. Символ солнца и, в частности, символ косого луча заходящего солнца уже не раз становился объектом научных исследований. Помимо “классической” статьи Дурылина6, назовем опыт системной интерпретации этого символа,сделанный Лосевым7 на основе теории о принципиальной многомерности символа как такового, отдельные анализы Р. Я. Клейман8 и Ю. Бёртнеса9 и оригинальную интерпретацию данного символа А. Ковача10, который особое внимание уделяет взаимоотношениям образа “косого луча” и его лексического эквивалента “угла”. По мнению Ковача, сочетание этих двух элементов образует семантический комплекс, следовательно, при изучении символа солнца необходимо принимать во внимание и его лексический эквивалент
______
1 Хансен-Лёве О. А. Дискурсивные процессы в романе Достоевского “Подросток”. Неопубликованный конспект лекции. 1995. С. 6.
2 Там же. С. 21.
Дурылин С. Н. Об одном символе у Достоевского // Достоевский: Труды Государственной Академии Художественных наук. Литературная секция. Вып. 3. М., 1928. С. 163-199.
3 Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М.: Искусство, 1995. С. 179-184.
4 Клейман Р. Я. Сквозные мотивы творчества Достоевского в историко-культурной перспективе. Кишинев: Штиинца, 1985. С. 20-30.
5 BΏеrtnes J. Polyfoni og karneval. Essays om litteratur. Oslo: Universitetsforlaget, 1993. P. 186-190, 203-206.
6 KovЗcs з. Персональное повествование: Пушкин, Гоголь, Достоевский. (Slavische Literaturen, Texte und Abhandlungen, 7). Frankfurt: Peter Lang, 1994.
418
(другой член семантического комплекса). Наблюдения Ковача и его сопоставление луча и угла, на наш взгляд, представляют интерес, и если рассматривать символ солнца в связи с характерным для творчества Достоевского принципом дуальности, т. е. сопоставления контрастных элементов.
Сам символ косого луча заходящего солнца носит переходный характер. Герои Достоевского умирают в час заката, нередко, однако, в этих случаях смерть сопровождается духовным возрождением умирающего или его ближних. В этом отношении символ солнца играет центральную роль. Словами Дурылина, “заходящее солнце — символ неистребимости, нескончаемости бытия: солнце заката, тихое и преклонное, есть вместе и солнце восхода: единое солнце”11.
На протяжении всего романа, и особенно в его первых частях, все мысли Аркадия наполнены вырабoткой его главной идеи — интенсивными, почти отчаянными поисками отца, становлением собственной личности. Эти стремления приводят Аркадия к лихорадочной деятельности в области концептуализации, конструирования и проектирования. Когда противоречивые сведения об отце не соответствуют его прежним идеальным представлениям о нем, Аркадий вынужден конструировать модель, образ отца, который отвечает его ожиданиям, в результате чего обретение отца заменяется изобретением отца. Это явление можно проследить в позициях и взаимоотношениях всех героев. Словами Хансена-Лёве, “роман… становится моделью, демонстрирующей всевозможные трансформации и обратные связи в рамках сложных системных соотношений между людьми и институциями; в теории радикального конструктивизма — действительность не понимается как данность, но как заданность, как динамичный процесс постоянного переосмысления, конструирования, проектирования, вымышления и интерпретации”12.
Как мы увидим в дальнейшем, эти категории играют существенную роль в процессе записывания Аркадием автобиографии.
Концептуализация подростком отца проявляется эксплицитно в речи и мыслях главного героя: Аркадий называет Версилова “будущим отцом своим” (17), “выдуманным человеком” (62), “мечтой своей” (62), “фантастическим идеалом” (63), которого он “сам таким выдумал” (62), когда же идеал
______
11 Дурылин С. Н. Указ. соч. С. 194.
12 Хансен-Лёве О. А. Указ. соч. С. 21.
419
не отвечает ожиданиям, Аркадий говорит, что его “фантастическая кукла разбита” (63).
Интенсивные стремления Аркадия в области самоопределения проявляются и — в нарративном плане — косвенно, через именование главного героя: помимо постоянных недоразумений по поводу фамилии Долгорукий, когда Аркадий на вопрос “Князь Долгорукий?” должен отвечать, что он “просто Долгорукий”, к нему обращаются то как к Алексею Макаровичу, то как к Аркадию Андреевичу, а Ламберт говорит, что у него “нет имени, нет фамилии” (356). Кроме того, фамилия Долгорукий неоднократно произносится как Долгоровкий и даже пишется латинскими буквами — Dolgorowky.
Главный герой романа, таким образом, находится на грани, о чем свидетельствует состояние и ход его мыслей, его ума — его “внутреннего пейзажа сознания”. В таком состоянии его мысли и воображение в значительной мере открыты для влияния на них элементов внешнего мира, в том числе и того самого косого луча заходящего солнца.
Символ солнца появляется в романе всвязи со всеми центральными героями — Аркадием Долгоруким, его биологическим отцом Версиловым,юридическим отцом МакаромИвановичем, матерью Софьей Андреевной. Те места, где появляется символ солнца, объединяет одна характерная черта: совершается нарушение фиктивного “здесь и сейчас” в виде видения, сновидения, воспоминания и т. п. В данной ситуации, нередко отличающейся предельной напряженностью, косые лучи солнца означают что-то совсем другое. Приведем в качестве примера то место в романе, где закат солнца встречается впервые: “Закат солнца… навел на меня какие-то новые и неожиданные ощущения совсем не к месту” (62. Курсив мой. — И. Л.).
Далее солнце появляется в видении Версилова, где он описывает картину Клода Лоррена, в его собственной интерпретации сна, которая принимает вид фантастической утопии (вернее, дистопии) и, наконец, в изображении Христа из стихотворения Гейне, которым oн “всегда кончал свою картинку”. Макар Иванович говорит о луче солнца в рассказе о купце Скотобойникове.В рассказеАркадия лучсолнца появляется дважды в связи с воспоминаниями о матери. Косые лучи заходящего солнца обрамляют первую встречу Аркадия с Макаром Ивановичем (к этому центральному в романе эпизоду мы еще вернемся).
420
Первое появление заката солнца на Большом проспекте, наводящее на Аркадия “какие-то новые и неожиданные ощущения совсем не к месту” (62), способствует тому, что Аркадий вдруг вспоминает о матери: “Мне всё мерещился тихий взгляд моей матери, ее милые глаза, которые вот уже весь месяц так робко ко мне приглядывались” (62). В первом своем воспоминании о матери, сопровождающемся косым лучом заката, — эпизод с причащением — Аркадий тоже подчеркивает, что в его памяти прежде всего осталось выражение ее лица: “Ваше лицо, или что-то от него, выражение, до того у меня осталось в памяти, что лет пять спустя в Москве, я тотчас признал вас, хоть мне и никто не сказал тогда, что вы моя мать” (92). Описывая мать, Аркадий дает следующую характеристику Софье Андреевне:
…глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней с самого первого дня. <…> Кроме глаз ее нравился мне овал ее продолговатого лица… (83. Курсив мой. — И. Л.)
В этих описаниях лицо Софьи, наполненное светом, напоминает икону. И в других местах в романе о ней говорится в связи с картиной, фотографией или образом. И Версилов, и Аркадий, вспоминая о Софье в ее отсутствие, видят ее портрет и утверждают, что любят ее.
Изображение Софьи Андреевны, как видно, отличается характерной образностью, преобладанием визуальных качеств. Этот элемент рельефно выделяется на фоне ее крайне ограниченных способностей в области словесного выражения. На протяжении всего романа она чрезвычайно мало говорит, быстро краснеет и выражается краткими, отрывочными и бессвязными предложениями. Но в середине романaона освобождается от этой роли:
Христос, Аркаша, всё простит: и хулу твою простит, и хуже твоего простит. Христос — отец, Христос не нуждается и сиять будет даже в самой глубокой тьме… (215. Курсив мой. — И. Л.)
Это — центральное высказывание в связи и с символикой света в романе, и с поисками Аркадием отца. Здесь Софья Андреевна выражается на языке и в стиле, который напоминает речь Макара Ивановича, и утверждения о том, что Христос “сиять будет даже в самой глубокой тьме” предвосхищают переживания Аркадия в темной тюремной каморке в самом конце романа, где он испытывает странные чувства радости и просвещения:
421
…может быть, никогда не переживал я более отрадных мгновений в душе моей, как в те минуты раздумья среди глубокой ночи, на нарах, под арестом. <…> Это была одна из тех минут, которые, может быть, случаются и у каждого, но приходят лишь раз какой-нибудь в жизни. В такую минуту решают судьбу свою, определяют воззрение и говорят себе раз на всю жизнь: “Вот где правда и вот куда идти, чтобы достать ее”. Да, те мгновения были светом души моей. <…> Я перекрестился с любовью, лег на нары и заснул ясным, детским сном (438. Курсив мой. — И. Л.).
Соотнося свет к образу Христа, слова Софьи Андреевны дают нам ключ к пониманию символики света и солнца в романе. Сочетание солнца и света с центральными элементами христианского контекста наблюдается и в других местах в романе. Закат солнца не раз соединяется с различными элементами христианского бытия; от деревенской церкви, купола и первого причастия в воспоминаниях о матери, молитвы Макара Ивановича и его назидательных речей — к образам Христа, как они изображаются в видениях Версилова и Макара Ивановича. В словах Софьи Андреевны, таким образом, дается модель для интерпретации символа, и мы можем проследить, как варьируются на протяжении романа в различных эквивалентных констелляциях взаимоотношения элементов внешнего пейзажа действия.
Визуальное воздействие Софьи на Аркадия дополняет вербальное влияние Макара.
Косые лучи заходящего солнца обрамляют первую встречу Аркадия с Макаром Ивановичем, которого он видит только после того, как услышал его голос, произносящий молитву. Аркадий просыпается после девяти дней бессознательного состояния:
День был ясный, и я знал, что в четвертом часу, когда солнце будет закатываться, то косой красный луч его ударит прямо в угол моей стены и ярким пятном осветит это место. Я знал это по прежним дням, и то, что это непременно сбудется через час, а главное то, что я знал об этом вперед, как дважды два, разозлило меня до злобы. Я судорожно повернулся всем телом и вдруг, среди глубокой тишины, ясно услышал слова: “Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас” (283-284).
Во время беседы “солнце ярко светило в окно перед закатом” (287) — и Аркадий, и Макар Иванович “в лихорадке” (287) и “совсем как в бреду” (290).
422
После беседы Аркадий вернулся в свой “угол” “и изо всех сил думал об этой встрече”:
Конечно, я рассуждал бессвязно, и в уме моем мелькали не мысли, а лишь обрывки мыслей. Я лежал лицом к стене и вдруг в углу увидел яркое, светлое пятно заходящего солнца, то самое пятно, которое я с таким проклятием ожидал давеча, и вот помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник в мое сердце. Помню эту сладкую минуту и не хочу забыть. Это был лишь миг новой надежды и новой силы… Я тогда выздоравливал, а стало быть, такие порывы могли быть неминуемым следствием состояния моих нервов; но в ту самую светлую надежду я верю и теперь — вот что я хотел теперь записать и припомнить (291).
Перед нами яркий пример взаимодействия элемента внешнего пейзажа — заходящего солнца — и пейзажа внутреннего мира Аркадия. Совершается “нарративное событие” — это как трансформация, происходящая на уровне сознания подростка. Косые лучи заходящего солнца и встреча с Макаром — уже умирающим, как утверждает в конце этой сцены Софья Андреевна, — способствуют тому, что Аркадий резко меняет свое отношение не только к самому символу, но и к Макару Ивановичу, и, не в последнюю очередь, к матери, о чем свидетельствует окончание сцены.
Подросток сам выбирает те элементы внешнего и внутреннего пейзажей, которые он желает включить в свои “записки”. Мы видели эксплицитный пример этого в его словах, завершающих описание первой встречи с Макаром: “вот что я хотел теперь записать и припомнить” (291). Как автор, однако, он может скомбинировать элементы внешнего мира — окружающей его среды — сoвнутренним миром сознания своего по-новому, и этот процесс воспроизведения имеет сходство с задачей, стоявшей перед читателем, который должен, через восприятие, реконструировать связь внешнего сoвнутренним нарративным пейзажем.
Фундаментальную роль в этом процессе играют ключевыев романе категории переосмысления и переоценивания. “Припоминая и записывая” свою историю, подросток-рассказчик приглашает читателя пройти с ним весь путь осмысленияи переосмысления событий. В этой перспективе интересны некоторые замечания со стороны подростка в конце романа. Ряд сюжетных событий завершает заключение, где подрос-ток характеризует свою авторскую деятельность следующими словами:
423
Кончив же записки и дописав последнюю строчку, я вдруг почувствовал, что перевоспитал себя самого, процессом припоминания и записывания (447. Курсив мой. — И. Л.).
Несколько раз Аркадий подчеркивает, что для него “наступила новая жизнь” (451), открылся “новый путь” (451). Интересно, что в этом отношении он и дает свой загадочный ответ на тот вопрос, который впоследствии нередко задает себе читатель или исследователь: куда девалась его всепоглощающая “идея”? Новый путь, говорит подросток, и есть его идея, но “уже совершенно в другом виде”:
…эта новая жизнь, этот новый, открывшийся передо мною путь и есть моя же “идея”, та самая, что и прежде, но уже совершенно в ином виде, так что ее уже и узнать нельзя. Но в “Записки” мои всё это войти уже не может, потому что это — уже совсем другое. Старая жизнь отошла совсем, а новая едва начинается (451. Курсив мой. — И. Л.).
Описание нового пути, новой жизни имеет сходство с некоторыми из тех мест в романе, где встречается мотив солнца, например, на Большом проспекте в Петербурге, в “углу” Аркадия после первой встречи с Макаром. На протяжении всего романа главный герой, как мы уже видели, находится на грани, стремится к чему-то другому — в дискурсивном плане стремления эти проявляются и там, где рассказчик утверждает, что “теперь — совсем о другом” (см., напр. 280).
То, чем стали наполняться мысли и внутренний мир подростка, уже не входит в наш переходный роман; это — совсем другое, принадлежащее к тому самому началу, как и солнечный луч.