Текст статьи
В 1990-е годы наука о литературе стала особенно широко использовать слово «юродство», применяя его к анализу творчества и мировоззрения разных писателей, от Ф. М. Достоевского до Вен. Ерофеева. Во многом этому способствовали работа А. М. Панченко о юродивых в древнерусской агиографии1 и книга С. А. Иванова о подвиге юродства в византийской культуре2, актуализировавшие тему. Применительно к литературе Нового времени черты юродства были интересно осмыслены в статье Лены Силард о повествовательной традиции Достоевского в творчестве А. Белого3, а также продуктивно использованы В. В. Ивановым при анализе идеологии Достоевского4. Вероятно, с его легкой руки через юродство ученые стали объяснять не только многих героев Достоевского, но и художество А. М. Ремизова6, творческую позицию А. П. Платонова6,
_______
* Мотеюнайте И. В., 2008
1 Панченко А. М. Древнерусское юродство // Лихачёв Д. С, Панченко А. М. «Смеховой мир» Древней Руси. Л., 1976.
2 Иванов С. А. Византийское юродство. М., 1994.
3 Силард Л. От «Бесов» к «Петербургу»: между полюсами юродства и шутовства. (Набросок темы) // Studies in Russian Prose. Stockholm, 1982.
4 Иванов В. В. Безобразие красоты. Петрозаводск, 1993.
5 Доценко С. Н. Нарочитое безобразие // Эротика в русской литературе. Литературное обозрение (специальный выпуск). 1992. С. 73—74; Нагорная Н. А. Феномен юродства и юродивый герой А. М. Ремизова // Культура и текст. СПб.; Барнаул, 1997. Вып. 1. Литературоведение. Ч. 1. С. 73—75.
595
специфику юмора Д. Хармса7, личное мужество Н. Рубцова8 и многое другое. Все это свидетельствует о востребованности кода юродства для научной рефлексии художественного творчества.
Собственно в художественной литературе конца XX века юродство также не обойдено вниманием, причем оно привлекает не столько тематически, сколько идеологически. Например, повесть Б. Евсеева «Юрод» (Postscriptum. 1998. № 1) можно рассматривать как яркое проявление этой тенденции.
Обобщая, можно сказать, что сегодня юродство предстает сложным и объемным культурным явлением. Каждое новое осмысление его неизбежно продолжает традицию, подключая новый контекст и актуализируя одну из его граней. В этом смысле представляется очень интересной пьеса Л. Улицкой «Семеро святых» (1993).
Ее сюжет взят из действительности. В августе 1919 года в деревне Пуза Ардатовского уезда известная в округе блаженная Дуня (Евдокия Шейкина) была вместе с хожалками расстреляна большевиками по ложному обвинению в антивоенной пропаганде. Источником сведений для автора могло стать «Житие блаженной старицы Евдокии» в изложении В. И. Долгановой, распространявшееся в самиздате в 1970-е годы.
Мир пьесы Улицкой сужен географически и социально. Действие происходит в доме блаженной или около него; исторических деятелей в произведении нет. В афише указаны только имена и возраст, иногда социальный статус, позволяющий распределить действующих лиц на две неравные группы: связанные с церковной культурой и оторванные от нее. Верующие персонажи группируются вокруг блаженной Дуси. Периферийная, почти маргинальная,
_______
6 Голубков М. М. Творческое поведение писателя как социокультурный механизм (1920—1930-е годы) // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2001. № 3. С. 20—33; Меньшикова Е. Р. Трагический парадокс юродства, или Карнавальный гротеск Андрея Платонова // Вопросы философии. 2004. № 3. С. 111—133.
7 Гладких Н. В. Даниил Хармс, шутовство и юродство // Тезисы выступлений на X Международной научной конференции «Проблемы литературных жанров» (Томск, 15—17 октября 2001 г.). Томск, 2002.
8 Никонычев Ю. Юродивый русской поэзии // Книжное обозрение. 1999. № 51. Рец. на кн.: Рубцов Н. Звезда полей: Собр. соч. М., 1999.
596
социальная среда — блаженная с хожалками, местная юродивая, священник, жители деревни — становится в пьесе центральной.
Действие начинается картиной больных и убогих: худая женщина с больной девочкой, согнутая пополам старуха, Надька с подбитым глазом, пьяный Голованов. В таком ряду беременность Веры, «почти девочки», выглядит тоже некоей «неправильностью». Печать физической ненормальности, лежащая на героях, воспринимается знаком общего извращения жизни. Выбор места и распределение героев символичны: духовный центр русской жизни исторически перемещается на периферию общества, в котором практически нет места святым подвижникам. Торжествует идеология, примирение которой с духовными основами русской жизни невозможно. В частности, если русские цари и российские императоры приходили к юродивым за помощью и вместе со всем народом почитали блаженных (исключением здесь, как и во многом другом, был только Петр I), то правившие в стране с 1917 года власти к юродивым нетерпимы и нарушают традицию их неприкосновенности. Таким образом, в произведении актуализируется этимология юродства, как она объяснена иеромонахом Алексием (Кузнецовым) в работе «Юродство и столпничество» (СПб., 1913):
...юродство... есть отверженность известным родом, обществом некоторых лиц9.
Сюжетный конфликт пьесы основан на столкновении Дуси с комиссаром Роговым. В его образе отчетливы дьявольские черты: поразительно черный цвет волос, сравнение с чертом, прозвище «рогатый»; существование комиссара связано с блудом, пьянством и кощунством; лейтмотивом его восприятия людьми является чувство страха. Стремление Рогова к разрушению («Все развалим, все запашем, а потом плясать пойдем»10) мотивируется глубокой душевной пустотой героя; в распространении ее на окружающее он очень агрессивен. Чаяния этого персонажа утверждают радость уничтожения жизни. В новом он выделяет общность на основе обезличивания человека и обезбоживания жизни.
_______
9 Алексий (Кузнецов). Юродство и столпничество. Религиозно-психологическое исследование. СПб., 1913; Репринт. М., 2000. С. 62.
10 Улицкая Л. Семеро святых // Современная драматургия. 2004. № 3. С. 36. Далее цитирую по этому изданию с указанием страниц.
597
От нас такой народ пойдет, какого еще не было. Новый народ. Все будет общее, все будет новое. Государство будет новое. И земля, и небо. А теперешний народ ни на что не годится. Пусть и перемрет (С. 41).
Посягательство на переделку не только народа, но и вселенной обнажает масштабность замысла, отменяющего Бога.
Конфликт проясняется и именами действующих лиц, выводящими события на символический уровень. В частности, девушка, изнасилованная Роговым, носит имя Вера. Именно вера людей является главным объектом разрушительных действий комиссара:
Здесь другое важно: кто признает над собой власть Бога, для того всякая другая власть — тьфу! И советская им — тьфу! И потому нам церковники первые враги (С. 42).
Артикулирование героем этой идеи проясняет смысл самоубийства героини: оно призвано указать на оскудение веры в жизни людей и неизбежность высочайшей платы за это. В образе комиссара Рогова символический акцент сильнее, чем психологический или политический.
Конфликт разрешен физической гибелью и духовной победой верующих. Принявшие мученическую смерть герои обозначены как святые названием произведения. Однако два образа еще в афише определены по чину: юродивая и блаженная. Автор внимателен к обозначенному статусу, последовательно отражая особенности поведения блаженной как больной пророчицы и юродивой как изображающей сумасшествие. В образной системе пьесы они противопоставлены друг другу. Например, мотив огня, связанный с Маней Горелой (следы ожогов на лице и прозвище), соответствует мотиву воды, сопровождающему Дусю11. Принципиальное бездомье юродивой, обитающей не просто вне стен, но в пространстве «пороговом» (на крыше и около кладбища), оттеняет жесткую прикрепленность к дому блаженной, которая не может самостоятельно ходить. Лихое показное святотатство резко отличает Маню от набожных обитателей дусиного дома.
Такое четкое различение блаженных и юродивых вообще встречается нечасто. В соответствующей статье «Словаря...» В.И.Даля синонимом юродивого выступают безумный
______
11 Важность воды для блаженной в пьесе Улицкой соответствует поведению прототипа. О Евдокии Шейкиной известно, что она особенно трепетно относилась к приносимой в дом воде.
598
и божеволъный дурачок, в его определении подчеркивается изначальное отклонение: отроду сумасшедший. Однако последнее свойственно как раз тем, кого принято называть деревенскими блаженными, дурачками, и не может отличать христианского подвижника, юродствующего Христа ради. Этот подвиг люди принимают на себя не самовольно, а только с благословения и по ясному указанию Промысла Божия12. Определение таких юродивых Даль дает отдельно, вторым значением:
...церковь же признает и юродивых Христа ради, принявших на себя смиренную личину юродства13.
Словарная статья отразила общую тенденцию необязательности или сложности различения юродивых и блаженных. В частности, этнографические описания И. Г. Прыжова, М. И. Пыляева, С. В. Максимова объединяют их со старичками, дурачками и подобными им персонажами в одну социальную группу; различия между ними меркнут перед общими чертами: все принадлежат к низким социальным слоям и связаны с народными религиозными традициями.
Однако в науке предпринимались попытки прояснения вопроса о юродивых и дурачках («блаженных»). В 1927 году Е. Беленсон классифицировала виды «юродивости» (термин автора. — И. М.) на основе соотношения безумия и святости14. Автор связывает слабоумие и юродство, учитывая этимологическую родственность слов «юрод» и «урод» («неправильно рожденный»). «Юродивость» осмысляется как религиозный путь; в слабоумии и недоразвитости Беленсон видела первую его ступеньку. Поврежденность, по ее мысли, является предпосылкой Благодати, «дефект обращается в положительное условие роста духовного»15.
______
12 Этот мотив разработан еще в канонических для русской агиографии житиях Симеона Эмесского и Андрея Цареградского. На такую особенность юродства указывали и исследователи юродства от Иоанна Ковалевского (Юродство о Христе, или Христа ради юродивые Восточной и Русской Церкви. М., 1902) и иеромонаха Алексия (Кузнецова) (Юродство и Столпничество. Религиозно-психологическое исследование. СПб., 1913) до С. А. Иванова (Византийское юродство. М., 1994) и Т. Недоспасовой (Русское юродство XI—XVI веков. М., 1997).
13 Даль В. И. Словарь живого великорусского языка. М., 1982. Т. 4. С. 669.
14 Беленсон Е. О подвиге юродства. (О юродстве во Христе) // Путь. Орган русской религиозной мысли. Т. 8 (авг.). Париж, 1927. С. 89—98.
15 Там же. С. 90.
599
С иной точки зрения рассматривает связи юродства и безумия С. А. Иванов в своей монографии, останавливаясь на различном понимании ума в восточной и греческой культурах. В частности, различие между дурачком и юродивым ученый видит в активности последнего, навязывающего себя миру.
В пьесе «Семеро святых» обозначенная проблема решается художественными средствами. Образ Мани Горелой строится в соответствии с каноническими представлениями о юродстве как о сознательном исполнении труднейшего христианского подвига. Например, византийские и древнерусские юродивые, изображая сумасшествие, стремились скрыть истинный лик святого страдальца, но у каждого из них был своеобразный поверенный. Эти связанные мотивы разработаны в житиях свт. Исидоры, Симеона Эмесского, Василия Блаженного, Прокопия Устюжского и др. Тайна Мани в пьесе Улицкой (это на самом деле мужчина) раскрывается лишь в финале, но в середине ее священник говорит об ее особом поприще, то есть зрителю демонстрируется благословение ее подвига. Кроме того, дар прорицания героини, свидетельствующий о том, что на ней лежит печать Благодати, очевиден и для персонажей пьесы, и для зрителя, поскольку все предвидения юродивой справедливы: Сучкова оказывается нечиста на руку, распущенность Нади играет роковую роль для действующих лиц.
Жизненная практика юродивого связана со зрелищностью. Осуществляя подвиг, юроды ставят своеобразный спектакль на площади, о чем убедительно писал А. М. Панченко. Маня, как и положено юродивому, раздражает героев своими действиями. Она пляшет и кривляется, поет непристойные песенки, легко рифмует, святотатствует, пародирует действия священника, бросается камнями, активно использует испражнения. Вызывающее поведение героини всегда осознанно и провокативно16. Каждый жест юродивого знаков, он обязательно идеологически нагружен, а не просто загадочен; его интерпретация несвободна и не может основываться на индивидуальных ассоциациях. Для такого героя принципиальна санкционированность любого жеста и слова высшей правдой. В житиях действия юродивых, как известно, описаны скупо. Однако в распоряжении драматурга все-таки был некоторый арсенал поступков
______
16 О провокации как об обязательном элементе юродствования см. подробно в указанной работе С. А. Иванова (С. 9).
600
юродов, описанных в литературе, а также черт, им свойственных. В частности, обязательным является обличение людей. Дидактичность юродства отмечена всеми его исследователями. Улицкая акцентирует агрессивное поведение и уличение в грехах; почти все действия Мани обдуманны и нацелены именно на это. В частности, только ей дано укорять блаженную Дусю в гордости. Обобщая, можно сказать, что Маня у Улицкой воплощает жесткость и агрессивность юродства.
Если абсолютно все ее действия продуманны и могут быть разумно объяснены зрителями, то поведение блаженной Дуси намного сложнее. Поступки, объясняемые предвидением, чередуются с очевидными капризами. Например, непонятное собирание семидесяти предназначенных хлебов через страницу объясняется предвидением контрибуции: отец Василий рассказывает Дусе о требовании налога, а читатель понимает, зачем она собирала хлебы. Аналогично приказ блаженной нести себя в храм опережает известие о явившихся туда красноармейцах. Ее провидческие способности подтверждаются и уличениями Марьи, и предчувствием о приходе в дом Арсения Рогова, и требованием позвать человека, которого никто в данный момент не видит на сцене: так с Верой во второй картине, с Настей в седьмой. Развитие действия обычно доказывает, что ее поступки имеют разумную цель, убеждает в правоте блаженной, вызванной сверхчувственным знанием.
Вместе с тем жалобы на нерадивых хожалок, быстрая перемена решения в еде и питье, то угощение Тимоши, то возмущение тем, что он обмакнул хлеб в одно блюдце с ней, обращение к отсутствующему в данный момент человеку и ряд других эпизодов выявляют в Дусе капризную больную. Ее прямые наставления о необходимости послушания иногда кажутся жалобным ворчанием измученной, больной женщины.
Такая непоследовательность действий и избирательность авторской мотивации проявляет для зрителя непостижимое соотношение ума и безумия и ненадежность рацио. Правота больного безумца заставляет усомниться в непогрешимости человеческого разумения. То, что юродивый сознательно стремится манифестировать, блаженный неосознанно демонстрирует собственным примером. Это и показано автором с возможной на сцене наглядностью в образе Дуси. Ее действия, действительно, зачастую непонятны окружающим, но для верующих их высший источник
601
несомненен. Например, Маня Горелая изумлена совершенным Дусей над осквернителями храма чудом; о. Василий недоумевает, откуда блаженная знает о контрибуции:
— Как же ты прознала? — Не знаю, может, шепнул кто (С. 33).
Дуся задолго до финала знает, что лежать им с Маней в одной яме, Маня же просится сопровождать блаженную на казнь лишь в самом конце действия.
«Затуманенность» разума Дуси в последней картине проявлена довольно четко, но именно к ней окружающие проявляют особенное почтение; блаженная сама руководит смертной процессией, чему не препятствуют даже конвоиры; ее венец возносится в небо ярче и выше других. Понимание ненадежности человеческого разума и, следовательно, его возможной греховности объясняет покаяние юродивой и блаженной. Убедительность этой идеи демонстрируется, прежде всего, осознанием Дусей ограниченности собственных сил и возможностей, о чем она неоднократно прямо говорит. Сцена ведения святых на расстрел демонстрирует послушание христиан, его необходимость постоянно утверждает в пьесе блаженная, оно же заставляет юродивую Маню просить прощение у своей бывшей невесты.
Маня Горелая оказывается переодетым Проклом, бывшим женихом Дуси. Мотив смены пола юродивой играет важную сюжетную роль, скрепляя ряд мотивов пьесы. Прежде всего, это связь супружества, любви и материнства. Несостоявшаяся свадьба Дуси и Прокла определяет их судьбы. Упоминание Дусиной болезни после расстроившейся свадьбы мотивирует в пьесе поврежденность ее ума, а преображение Прокла в юродивую Маню Горелую состоялось после исчезновения жениха накануне свадьбы. Уход от семьи, в частности отказ от супружества — распространенный в агиографии мотив, символизирующий уход из мира. Смысл этого поступка заключается в утверждении любви к Христу как универсальной и высшей любви. Возможная земная близость — брачные узы — заменяется на братственную любовь, соединяющую всех живущих. Иерархия этих видов любви оценена в названии пьесы: это любовь святых.
Неотмирность такого чувства и его непосильность для многих маркируется странностью его носителей: в статусе юродивой и блаженной существенную роль играет тема отклонения и ненормальности. Понимание Дусей, оставленной
602
женихом, его поступка — чрезвычайно редкое явление в жизни и очень значимый в пьесе момент: героиня через эту личную драму поняла и приняла собственную жизнь как страдание. Это и определило в ее личной судьбе смену земной любви к мужчине, ведущей к супружеству и материнству, любовью к Богу, воплотившейся жалостью к людям.
Тема материнства разнообразно представлена в пьесе. Женщины в афише не случайно определены по возрасту: «средних лет», «молодая», «без возраста», «старуха», «совсем молодая», «девчонка». Указаны все этапы женской жизни, образы женщины с ребенком и беременной «почти девочки» маркируют ее вечную повторяемость. Однако обращает на себя внимание нереализованность земного материнства героинями. Беременная Вера убивает себя, распутная Надя не имеет детей. Женщина с ребенком оказывается матерью больной девочки, которой юродивая предсказывает скорую смерть. Одна из Дусиных хожалок мечтает о браке, но блаженная указывает ей на невозможность такой судьбы; нерожденные дети Дуси заменены куклами (она дает им отчества от имени «Прокл»).
Как преображение Прокла в Маню напоминает сюжет Ксении Петербургской (в его, так сказать, перевернутом варианте), так куклы связывают образ Дуси с Пашей Са-ровской, которая использовала их в своих предсказаниях17. Перед решением оставить Тимошу у себя Дуся молчит, глядя на кукол; при разговоре с Роговым беспокоится о пропавшей кукле. Она собирает их «под крылышко», спасая и защищая до последнего момента. Игра с куклами — неосуществленное в частной судьбе материнство, замененное материнством в более широком смысле: для всех окружающих. В этом отношении значимы в пьесе обращения. Дусю все называют «матушка»; ее же именование хожалок меняется. В начале она обращается к ним по именам, по мере приближения страшной развязки переходит к обозначению родственных отношений. Отправляя Настю с поручением в 4-й картине, она ласково зовет ее «доченькой», обращается «дочка» к Антонине, благословляя ее перед приходом Рогова, а также к Насте, отпуская
______
17 «Куклы во всех предсказаниях Паши Саровской играли значительную роль. Она любила их как малое дитя: мыла, кормила, укладывала их, обшивала и наряжала, тем самым прикровенно обнаруживая свои предсказания» (Горбачёва Н. Святая Ксения и Дивеевские блаженные. М.: Паломникъ, 2003. С. 309).
603
ее перед казнью. Людей вообще в раздумьях о них она чаще всего называет, как и своих кукол, «сиротами» и «деточками».
Дуся выступает в пьесе защитницей и помощницей людей. К ней идут за советом проститутка и священник, у нее просят помощи в беде Вера и Тимоша. Всем по мере сил блаженная помогает. Теплое утешение Вере, материальная помощь о. Василию, участие в судьбе Тимоши с риском для собственной жизни — все это говорит не просто о любви к ближнему и исполнении христианского долга, а о материнской теплоте. Особенно трогательно она проявляется в стремлении накормить несчастных и приласкать страдающих.
Если земное материнство оказывается в пьесе непредставленным, то небесный образ Богоматери сопровождает действие. По молитве к Ней происходят чудеса, о чем рассказано в прологе, а также показано в действии; звуковым сопровождением первой картины становится пение акафиста Божьей Матери, он поется и в дальнейшем; одним из сюжетных мотивов является спасение чудотворной иконы Владычицы, хранящейся в деревенском храме; к Ее иконе на поклоны Дуся отправляет Марью, желающую молиться Николаю Угоднику. Таким образом, участие Богородицы в человеческой жизни разными способами показывается автором.
Обращение Дуси к Богоматери вызвано устоявшейся традицией просить Ее о заступничестве во время невзгод и страданий. Белое покрывало, простертое Богородицей над миром во Влахернском храме в 910 году, стало символом милосердия и защиты мирян. С омофором Богородицы символически коррелируют платки Дуси, ставшие лейт-мотивным образом в пьесе. Ее головной покров сочетает элементы вдовьего платка и фаты невесты. О собирании героиней платков и шалей говорится в первой же картине, вдовьей шалью покрываются собранные для откупа хлебы, в платки заворачиваются куклы, платок снимает с головы Дуся, давая обет немотствования. Учитывая вышесказанное, сгоревшие в сундуке блаженной платки (о чем упоминается в первой картине) можно счесть предвестием страданий, о которых рассказывается в пьесе.
Дуся чувствует словно ослабление зашиты Богородицы в конкретный момент истории; этим объясняются многие ее жесты. Прежде всего, это усердное ограждение собственного дома от внешних злых влияний. Она требует особенной
604
воды, непрестанно осеняет крестным знамением предметы туалета и пищи, очень осторожно общается с пришедшим в военной форме Тимошей, строго наказывает Марью за плевание в доме. Решимость блаженной умереть в немалой степени подготовлена осквернением дома:
Весь дом мой опоганили. Как же я теперя тут жить буду? (С. 38)
Страхи Дуси вполне оправданны: никто из пришедших к ней на протяжении действия не принес доброй вести. Все, от толпящихся перед домом в первой картине просителей до отца Василия и Тимоши, идут к блаженной с бедами и просьбами о помощи. Нагнетение несчастий, о которых рассказывают гости, закономерно приводит к появлению в доме «рогатого» Арсения и гибели святых. Таким образом, в блаженной Дусе акцентированы черты матери-заступницы и помощницы: милосердие, любовь и жалость.
Выстроенная автором иерархия между блаженной и юродивой, а также тема Богородицы, введенная в пьесу, особенно интересны в двух отношениях. Во-первых, в контексте исторических произведений с героем-юродивым. Историческая драма Пушкина — Хомякова — Островского, закрепив образ святого юродивого за эпохой Грозного — Годунова, доверила ему определение «голоса истории» в общем гуле противоборствующих сил; при этом образ всегда оставался периферийным в сюжете и в образной системе. Такую его роль учитывали в своих исторических романах и М. Н. Загоскин, и А. К. Толстой. Л. Улицкая, назвав свою пьесу притчей, заявила о необходимости однозначной оценки исторических событий, что и выдвинуло на первый план традиционно второстепенных героев. Носителем же абсолютной правды у нее стала блаженная, потеснив юродивую: заступничество Богородицы, а не обличение людей в грехах оказалось более востребованным. Оттеняет эту черту сравнение с «Борисом Годуновым», где к Богородице апеллирует юродивый Николка:
...нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит18.
Пушкинский герой, в соответствии со спецификой собственного подвига, акцентирует возможный суд Богоматери, дидактичность его резко отличает Николку от персонажей
_______
18 Пушкин А. С. Борис Годунов // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. IV. М., 1981. С. 247.
605
современной пьесы. Здесь актуальным оказалось понимание ограниченности человеческих сил и, следовательно, трагичности истории.
С этим связан и второй момент. Примером личного духовного мужества сегодня выступает не дерзкий, умный и бесстрашный юродивый (то есть герой), а больная, страдающая, любящая, молящаяся за людей блаженная. В исторической перспективе оказывается, что в старину юродивый — своеобразный оптимистический пример, залог веры в духовное торжество и божественную нравственность истории. 1990-е годы выдвинули героем блаженную, которая может лишь достойно погибнуть, повторяя путь Христа и уповая на Его бесконечное милосердие и любовь. Обусловленность героя эпохой в данном случае очевидна. Таким образом, потеснение юродивого героя в исторической пьесе проявляет актуальность эсхатологических мотивов (см. неоднократно звучащие в пьесе слова о «последних временах») в русской литературе 1990-х годов.