Текст статьи
Художественный мир Достоевского достаточно «мифологичен», чтобы привлечь внимание к имеющим здесь место поэтическим архетипам (см. соответствующие работы и суждения М. М. Бахтина, В. Н. Топорова, Дж. Гибиана, В. Е. Ветловской, В. Н. Захарова и др.). Нельзя притом терять из виду одно важное обстоятельство. «Мифологизм» Достоевского практически всегда русско-этнографичного толка и происхождения: основанна исконных бытовых (обиходных) — мировоззренческих, нравственных, художественных и языковых — представлениях русского простолюдья. Ни в малейшей степени оговорки в нашем утверждении нет. Речь действительно о том либо другом народном повседневно-бытовом представлении, вошедшем в творческое сознание (и подсознание) Достоевского исходной моделью к художественным интерпретациям человека. Таково, в частности, понятие о сердце, вынесенное в заглавие статьи.
Обозначенный мотив, если его поверять соотносимыми с ним материалами русской литературы, может показаться всецело достоянием рассказа М. Горького «Старуха Изергиль», его вставной «легенды» о юноше Данко. Однако метафоричный образ «горящего сердца» Данко, хотя и корреспондировал с новыми обретениями русской литературы начала XX в., в известном смысле не был и не мог быть принципиально «новым» — личным первооткрытием М. Горького. Ему предшествовала длительная и мощная культурно-поэтическая традиция (мотивы сердца в этнографии, языке, фольклоре, религии, литературе и искусстве — особый феномен культуры1). В ее рамках лежит и художественное сердцеведение Достоевского, которому преемственно, по литературно-психологической линии, наследовал и М. Горький.
_______
1 Его историко-культурологическое освещение — в нашей статье «К типологии мотивов сердца в фольклоре и этнографии»//Фольклор и этнография: Сб. науч. трудов/Под ред. Б. Н. Путилова. Л.: Наука, 1984. С. 204—211.
137
Писательское пристрастие Достоевского к мотиву сердца было бы менее заметным, не случись в его творчестве «умышленных» указаний на принятую им в арсенал своих выразительных средств поэтическую «кардиологию». Характерен заголовочный фразеологический стереотип, неоднократно овладевавший творческой фантазией Достоевского-художника: в раннем рассказе «Слабое сердце» и в последнем романе «Братья Карамазовы», где трижды, раз за разом, с акцентировкой по правилу повествовательной троичности, повторяется конструкция «Исповедь горячего сердца», как ключевое словосочетание, объединяющее название трех смежных глав.
Заглавные «слабое сердце» и «горячее сердце», как ни важны их собственные значения, — лишь преддверие, указующий перст. Следуя за ними, в художественном пространстве текстов Достоевского обнаруживаешь богатую вязь из расчетливо (системно) подобранных «сердечных» слов и выражений (метафор, образов), быть может, иногда велеречивых и риторических (ср. в «Неточке Незвановой»: «не разрывайте моего сердца»; в «Подростке»: «Пронзила сия стрела мое сердце»), но тем не менее обязательных у Достоевского-сочинителя. Было бы неправильно считать их данью сентиментальному, так сказать, «макардевушкинскому» стилю, чем-то вроде цветов неумеренного красноречия. Примитивы, эмпирика внутренне чужды поэтике Достоевского. Дело в другом.
Русская этнографическая и культурная традиция, в прямой зависимости от которой складывался, развивался и функционировал творческий мир Достоевского, ведала все основные формы обрядового, речевого и поэтического обращения с «сердцем»2. Исторически писатель не был оригинален ни в метафорах «слабое» и «горячее сердце», ни в однопорядковых с ними оборотах типа «не разрывайте моего сердца». Его оригинальность проявилась в ином. В творческом расположении к «сердечным» мотивам в языке и метафористике и к таящимся за ними эмоционально-душевным состояниям. А главное — в силе и точности анализа сложных, запутанных отношений «сердца», «слабого», «горячего» или «разорванного», с жизнью, с другими «сердцами», наконец, с «бессердечием».
В поэтической «кардиологии» Достоевского наибольший интерес представляет, пожалуй, «горячее сердце». Этот мотив-метафора, вместе с его производными, является сквозным в творчестве писателя. С точки зрения исторической поэтики он наде-
_______
2 См.: К типологии мотивов сердца в фольклоре и этнографии. Ср.: Достоевский в 1881 г. отметил случай каннибальско-колдовского поедания человеческого сердца (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. Л., 1971—1990. Т. 27. С. 201. Далее ссылки на это издание даются в тексте (первая цифра — том, последующие — страницы)).
138
лен особенными смысловыми полномочиями и дает возможность проследить, на какой корневой основе созидалась литературная микрообразность Достоевского.
Вспомним не утратившую фундаментального значения мысль академика А. Н. Веселовского: «...история эпитета есть история поэтического стиля в сокращенном издании... И не только стиля, но и поэтического сознания от его физиологических и антропологических начал и их выражений в слове — до их закрепощения в ряды формул, наполняющихся содержанием очередных общественных миросозерцаний»3. Все это имеет ближайшее отношение к исторической типологии мотивов сердца в фольклоре, литературе и искусстве. И едва ли не в первую очередь к метафорическому образу «горячего-горящего сердца». (Ср. у А. А. Потебни: «Пример — «горючее сердце»... для поэтического (нашего) мышления горючесть сердца есть метафора»4).
В образно-понятийной памяти русской поэтической культуры сохранились следы древнейших первичных представлений о чудесных свойствах сердца5. Среди них — магическая способность сердца воспламеняться, быть источником огня (в прямом и переносном значениях). В эволюционной цепи мотив-метафора «горячее (горючее) сердце» имел несколько стадиально отличающихся друг от друга звеньев. Они зафиксированы в памятниках отечественной словесности и могут быть востребованы. Многое в исторической этимологии метафоры проясняет летописный рассказ из эпохи царствования Ивана Грозного о причинах опустошительных пожаров 1547 г.: «...начали говорить, что Москва сгорела волшебством: чародеи вынимали сердца человеческие, мочили их в воде, водою этою кропили по улицам — от этого Москва и сгорела». Царь учинил розыск, и «толпа», «черные люди» подтвердили: «волшебство» — причина пожара6.
Чародейство с изначально горючими и сжигающими деревянный город человеческими сердцами — это пока еще не первообраз, а древняя, языческо-мифологическая ритуальная предпосылка к нему, этнографический субстрат. Зато поэзия русских колдовских заговоров и заклинаний начала и середины XIX в., возникших во времена незапамятные, пользовалась мотивом «горящего сердца» уже двояко: в его прямом (магическом, таинственном, прагматическом) и непрямом (метафорическом) значениях. Сошлемся на «приворотные» «присушки» (заговоры), где идея о «горючести» сердца — подавляющая, краеугольная:
_______
3 Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940. С. 73.
4 Потебня А. А. Из записок по теории словесности. Харьков, 1905. С. 407.
5 К типологии мотивов сердца... С. 209.
6 История России с древнейших времен. Сочинение Сергея Соловьева. Т. 6. М., 1856. С. 55.
139
«зажгите вы (заклинатель обращается к фантастическим существам. — В. В.) ретивое сердце у рабы Божией (имярек), чтобы горело по рабе Божием; как огонь горит в печи жарко на жарко, не потухает, так бы ее сердце горело по рабе Божием»; «О ты, огненна стрела... есть на святой Руси красна девица (имярек), полетай ей в ретивое сердце»7. В стадиально более поздней народной песне мотив «горящего сердца» метафоризован окончательно: «не мак цветет... не огонь горит, — ретиво сердце»; «Мое сердце сокрушалося, /Без огня оно разгоралося,/ Жарче пламени распылалося»8. Таким образом, эволюция мотива, от обряда (в приведенном случае — колдовского) к поэзии чувства, прорисовывается, хотя и «в сокращенном издании», определенно и доказательно.
На фольклорно-этнографической основе, под сильным влиянием культурной традиции мотив-метафора «горячее сердце», в разных его модификациях, широко распространился в письменной литературе (ср. у А. С. Пушкина в «Полтаве»: «Пылает сердце старика,/ Окаменелое годами») и декоративно-прикладном искусстве (ср.: изображение пылающего сердца на знаменных полотнищах петербургских полков9).
Традиционные метафорические представления о человеческом сердце сразу влились в творческий мир молодого писателя Достоевского, по праву до очевидности близкого ему литературного материала. Роман «Бедные люди», с первой же страницы, буквально запестрел народно-бытовыми речениями на тему о «сердце»: «у меня сердце так и запрыгало!»; «сердчишку моему хотелось»; «сердце пополам рвется»; «сияние такое было на сердце»; «у меня сердце кровью обливается»; «у всех одна канарейка на сердце»; «сердца у них каменные»; «лучше бы сердце они из груди моей вырвали» (1, 13, 18, 19, 49, 61, 88, 106) и т. д. В этом поистине буйстве литературно-фразеологических упражнений с «сердцем» — углубленнейший и преимущественный интерес Достоевского к проблемам душевной жизни человека. Известно, в каких тесных связях с демократической культурой Петербурга и России творились Достоевским «Бедные люди»10. Лишнее свидетельство тому — кажущееся чрезмерным обилие народно-речевой «сердечности» в эпистолярном диалоге героев. По народным, древним и современным Макару
_______
7 Майков Л. Великорусские заклинания. СПб., 1869. С. 8, 11.
8 Великорусские народные песни. Изданы проф. А. И. Соболевским. Т. V. СПб., 1889. № 721, 310.
9 Мамаев К. К. Символика знамен петровского времени//Труды Госуд. Эрмитажа. XI. Л., 1970. С. 33, 34.
10 Владимирцев В. П. Опыт фольклорно-этнографического комментария к роману «Бедные люди»//Ф. М. Достоевский: Материалы и исследования. Вып. 5. Л., 1983. С. 74—89.
140
и Вареньке, понятиям «сердце считалось обиталищем души»11. И логика демократизированной стилистики романа «Бедные люди» в том и состоит, что его главные персонажи, Девушкин и Доброселова, по естеству своему и не могли объясняться в чувствах иначе, чем объяснялись: охотно прибегая к народно-метафорическому «языку сердца», то светлому и рассудительному, а то надрывному и печальному.
Сумеречностью, предчувствием беды веет от «кардиологической» фразеологии в «петербургской поэме» «Двойник». Взлеты и падения голядкинского тщеславия сопровождаются негативными метафорическими формулами «сердечности»: «оледенили сердце господина Голядкина»; «так сердце насасывало, что... не знал, чем утешить себя»; «как будто кто сердце выедал из груди»; «глухо занывало сердце в груди» (1, 144, 152, 187, 299). Судьба «господина» Голядкина отбросила зловещую тень на эту малую образность и сама выразилась в ней.
Но настоящий взрыв психологизированной фразеологической «сердечности» произошел в повести «Хозяйка», которую Достоевский откровенно сориентировал на народно-поэтические начала. Лексически, в составе различных фразовых единиц, часто впрямую заимствованных из устного народного источника, «сердце» (доброе, слабое, горячее, ретивое, железное, плачущее, глупое, робкое и т. п.) фигурирует многим более ста раз. Излишество? Может быть, и так. Но излишество — тоже своеобразный показатель творческих поисков молодого гения. К удивлению сочувствовавшей ему критики, Достоевский-сердцевед пустился в фольклорные штудии, чтобы извлечь из народного художественного опыта интуитивно потребные ему материалы и навыки. И какие-то издержки в этой работе, видимо, были неизбежны. Однако неизмеримо ценнее полученные автором «Хозяйки» творческие выгоды. Достоевский утвердил в себе глубокое народное чувство. Россия Катерины-Хозяйки и Мурина оказалась для писателя бесконечно загадочной и интересной. Больше того — неотразимо притягательной. И к тому же литературно необходимой ему. Повесть в народном стиле (Хозяйкины страницы) вывела Достоевского на новые рубежи творчества. Было еще далеко до Сибирской тетради и «Записок из Мертвого дома», до Хромоножки и Грушеньки, но литературная дорога к ним уже подспудно торилась.
В «Хозяйке» Достоевский впервые поэтически воспользовался образом и понятием «горячее-горящее сердце»12. Он нашел
_______
11 Груздев В. Ф. Русские рукописные лечебники. Л., 1946. С. 11.
12 Правда, у Макара Девушкина проскользнуло слово об «излишней, глупой горячности сердца», причине заблуждений человека «в собственных чувствах» (1, 19). Это была «вторичная», книжная форма, прямо не связанная с народным метафорическим речевым обычаем.
141
эту метафору в народной речевой стихии и естественно вложил в уста героини из народа. Языковая личность Катерины, сложившаяся, как ясно из повести, под воздействием низового поволжского фольклорно-этнографического быта, соотносительно с тем и фольклоризована. Речи молодой волжанки отдают песней, сказкой, быличкой и прочими близкими ее натуре премудростями народной словесности. Певучее и складное Катеринино красноречие — превосходно стилизованный сколок народного. И одновременно — высокопоэтичное отражение тогдашней этнографической действительности, с множеством ее духовных атрибутов. К ним-то и относятся представления о «горючести» сердца. Слово «сердце» не сходит с языка Катерины13 (как, впрочем, и повествователя). И иногда, по испытываемому героиней «горячему» чувству и совершенно в духе живой народно-речевой привычки, соединяется с идеей «горючести»: «тяжело-тяжело станет на сердце, горит оно»; «жжет сердце неугомонное»; «будешь ли слушать меня, горячее сердце»; «коли горячо твое сердце ко мне»; «моему сердцу, молодому, горячему» (1, 293, 296, 300, 306, 307). «Горячее сердце» — синоним богатства души, страстности порыва, метафора бесстрашия и непреклонности перед крутыми обстоятельствами жизни. Такова Катерина, первая из инфернальниц Достоевского.
Печатью «горячего-горящего сердца» отмечены и другие персонажи Достоевского. Сниженно и пародийно — капитан Лебядкин, сочинивший автомадригал на этот мотив: «Любви пылающей граната/Лопнула в груди Игната» (10, 95). Возвышенно и серьезно — Аркадий Подросток, обронивший между всем прочим о себе и такое: «сердце у меня горело» (13, 241). И, разумеется, Алеша Карамазов, о горении сердца которого повествователь говорит как о будничном признаке русской христианской души: «Сердце его загорелось любовью» (14, 145). (Ср.: Зосима аналогично о 18-летнем крестьянине, бурлаке и птицелове: «разгорелось сердце милого юноши» — 14, 267).
С «сердечной» точки зрения любопытен и Раскольников. Большой знаток в человеках, Порфирий Петрович разгадал не только величие «сердца» Раскольникова (6, 352), но и его способность путеводно светить другим, стать «солнцем» человечности (намек на потенциально возможное могучее духовное воскресение «преступника»). Такое сочетание «солярного» и «кардиологического» отнюдь не случайно в системе образных обозначений и шифровок Достоевского. Во-первых, писатель знал и учитывал, что мотив сердца-солнца или солнца-в-сердце, как
_______
13 По этому же типологизирующему пути при создании женского характера пошел позже и А. Н. Островский в народной комедии «Горячее сердце» (1868) из быта русского Поволжья. Ее героиня Параша, обладающая «горячим сердцем», тоже увлечена фразеологией «сердечности».
142
разновидность метафоры «горячее-горящее сердце», получил значительное развитие в символических культовых изображениях Иисуса Христа, наравне с распятием освященных римско-католической церквью14. Во-вторых, к этой символике обратился Иван Карамазов в «поэме» о Великом инквизиторе: «Солнце любви горит в Его (Иисуса. — В. В.) сердце...» (14, 227)15. Короче, Достоевский был осведомлен в разных — русских и европейских — версиях поэтико-«кардиологического» мотива и творчески свободно, нестереотипно пользовался ими как художник в своих произведениях.
Последнее замечание — собственно о метафоре «горячее сердце», фиксированной лексически и синтаксически в такой форме народным словоупотреблением (ср.: заглавие народной комедии А. Н. Островского «Горячее сердце»). Достоевский «подзнаменитил маленько» (его писательское «техническое» выражение — 7, 144) этой метафорой жизнеописание Дмитрия Карамазова (14, 93, 100, 106). Она выдвинута вперед (название трех «исповедальных» глав романа), напоказ, с нарочитостью «знаменательной» детали, и имела в глазах романиста некоторое, хотелось бы сказать, сверхзначение.
В образно-фразеологических материалах творчества Достоевского обороты и выражения с «сердечным» мотивом распространены и постоянны, чего не скажешь о метафоре «горячее сердце». Она присутствует лишь в повести «Хозяйка» и романе «Братья Карамазовы». «Позднему» Достоевскому зачем-то понадобилось повторить образно-фразеологическую находку «раннего». (Творческие самоповторения обычны у Достоевского-художника. И небеспричинны, конечно. Объяснить каждое из них и общую связь между ними — значит понять малоизвестные механизмы, управлявшие законами его творчества). Суть дела — в отношениях образа «горячего сердца» к удостоенным этого отличительного знака персонажам. Мы разумеем не только психологию (темперамент личности и т. п.). Не менее существенны отношения «почвеннические», народные. В «Хозяйке» эта метафора и все варианты ее употребления принадлежат исключительно Катерине, наинароднейшей героине повести. И если в «Братьях Карамазовых» Достоевский счел нужным вернуться к Катерининым словам, чтобы «подзнаменитить» Митеньку, то в этом был резон авторской «предумышленности». «Катериноподобное» в Дмитрии Карамазове (и равным образом предкарамазовское в Катерине) — это русское «горячее сердце», народное в своих архетипических основаниях, «знаме-
_______
14 К типологии мотивов сердца... С. 209; О Латинском культе сердца Иисусова. Протоиерея А. Лебедева. Т. II. 2-е изд. СПб., 1903.
15 Очевидно, что горьковский Данко, с его сердцем-солнцем любви к людям, в русском историко-поэтическом плане предвосхищен Достоевским.
143
нитое» не только безудержем, но и способностью к подвигу великодушия, высшей человечности. О «горячем сердце» Митеньки (косвенно и Катерины-Хозяйки) хорошо сказал адвокат Фетюкович (направляемый Достоевским): «я знаю это сердце, это дикое, но благородное сердце... оно жаждет великого акта любви, оно загорится и воскреснет навеки» (15, 173).
Мотив «горячее-горящее сердце» — родовая черта героев Достоевского, примета их социально-психологической и литературно-художественной общности. Подпитываемое снизу, истоками всеконечной народной культуры и психологии, творчество Достоевского усваивало и возвеличивало духовные ценности России зачастую через второстепенные мелочи и подробности быта, речи, предания. К ним восходит и архетип «сердца», органично соединившийся с поэзией Достоевского.
144