Текст статьи
В первой статье, посвященной общей теме “федоровского интертекста”, я говорил о том, что “в русской волшебной сказке христианская традиция воплощается особым, условно говоря, «материалистическим» способом, образуя «нулевой» (по В. Я. Проппу), в полном смысле слова жанровый уровень содержания любого, в сущности, волшебно-сказочного текста”1.
Жанровое содержание русской волшебной сказки, как я пытался показать, концентрированно реализовалось в известном на рубеже XIX—XX веков учении Н. Федорова о философии общего дела. Три главные, исходные федоровские идеи (родственности, регуляции природы, патрофикации), как выясняется, существовали в фольклорном сознании задолго до проекта Н. Федорова, представляя, в сущности, квинтэссенцию того, что Г. Федотов назвал “народной верой”, “народной религией”2. Так возникает фольклорно-сказочная (ее условно можно назвать федоровской) трансформация евангельской традиции, которая оказала на русскую литературу исключительное воздействие.
Это воздействие заметно уже в древнерусской литературе. Особенно ярко проявляется оно в знаменитой “Повести о Петре и Февронии” — и шире — во взаимодействии волшебно-сказочного и агиографического жанров (этот процесс взаимодействия анализировался мной в статьях,
_______
* Неёлов Е. М., 2005
1 Неёлов Е. М. От фольклорной сказки к литературе: фольклорная трансформацияевангельскойтрадиции в учении Н. Ф. Федорова о воскрешении // Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков. Петрозаводск, 1994. С. 263—264.
2 Там же. С. 268.
30
помещенных во втором и третьем выпусках “Евангельского текста в русской литературе XVIII—XXвеков”).
Предлагаемые вниманию читателей “Заметки” посвящены продолжению этого сюжета в новейшее время (точнее, речь пойдет об одном из фрагментов этого сюжета).
Можно согласиться с Э. В. Померанцевой, считавшей, что “древнерусская повесть о Петре и Февронии муромских — характерный пример постоянного и глубокого воздействия народного творчества на литературу”3. Между тем непосредственных откликов на эту древнерусскую повесть не так уж много. Один из самых известных — переложение (термин Р. П. Дмитриевой) А. М. Ремизова. В русской словесности ХХ века известен и фольклорный вариант — записанная Э. В. Померанцевойв Воронеже в 1955 году от А. Н. Корольковой сказка, названная исследовательницей так: “Верная жена князя Петра”.
Сравнение ремизовского и корольковского текстов убеждает в фундаментальности фольклорных структур в первоисточнике: и знаменитый писатель, и народная сказительница, пересказывая (каждый по-своему) древнерусский сюжет, усиливают и обнажают его фольклорные корни, что еще раз свидетельствует об их первичности в “Повести о Петре и Февронии”. Правда, делают писатель и сказительница это по-разному.
А. М. Ремизов, драматизируя, как отмечает Р. П. Дмитриева4, первую часть “Повести о Петре и Февронии”, усиливает психологическое начало в своем произведении (любовь Ольги и змея, предсмертная тоска главных героев) и тем самым не только обнажает фольклорные структуры древнерусского текста, но и уходит от них. Он, в сущности, создает сложное литературное произведение, раскрывающее не столько своеобразие древнерусского первоисточника в его связях с фольклором, сколько — и это надо подчеркнуть — индивидуальный художественный мир писателя (хотя сам А. М. Ремизов, как известно, стремился к реконструкции фольклорного прамифа). Поэтому в жанровом отношении ремизовское переложение может рассматриваться как своеобразная предтеча характерной для русской литературы последнего десятилетия так называемой “славянской фэнтези” (в ее духе полностью выдержан
_______
3 Померанцева Э. В. Писатели и сказочники. М., 1988. С. 165.
4 Дмитриева Р. П. “Повесть о Петре и Февронии” в пересказе А. М. Ремизова // ТОДРЛ. Т. XXVI. Л., 1971. С. 159—163.
31
рассказ о мече, убившем змея), подобно тому, как элементы фэнтези, так сказать, задним числом, легко обнаруживаются в известном романе А. Кондратьева “На берегах Ярыни”, созданном полностью на фольклорном материале5.
В сказке же Корольковой, построенной по мотивам древнерусской повести, происходит, как и полагается, фольклорное упрощение сюжета (в противовес ремизовскому усложнению), и это приводит к выявлению главных семантических узлов действия, неожиданно (а впрочем, вполне закономерно, неожиданно только на первый взгляд) обнажающих тот федоровско-сказочный (то есть “народно-христианский”) смысл, о котором мы говорили в упомянутых выше статьях.
Получается, что А. М. Ремизов, обнажая фольклорный фундамент повести, через фольклор шел к созданию сложного собственного авторского произведения, а сам фольклор, впитывая в себя древнерусский сюжет и естественным образом возвращая ему сказочную форму, открывал в нем главное — христианский (в духе “народной веры”) смысл.
Правда, это необходимо доказывать, ибо Э. В. Померанцева, изучая сказку Корольковой, пришла к выводу, что в ней “житийный элемент совершенно отсутствует”6, более того, она подчеркивает, что “повесть, пришедшая из фольклора и приобретшая житийный характер под пером древнерусского книжника, снова возвращается к фольклору, сохраняя основную свою фабулу, свою демократическую направленность, но совершенно утеряв свой религиозный характер”7.
В этом итоговом заключении известного ученого все верно, кроме последнего — отрицания христианского смысла сказки — что, скорее всего, дань историческому времени, ибо этот смысл легко обнаруживается в тексте.
В самом деле, Э. В. Померанцева всячески подчеркивает бытовой, а не агиографический характер действия. В числе прочего она называет в качестве примера подкуп Петром сторожей в монастыре, чтобы они отдали ему булатный меч. Однако в тексте читаем: Петр “подкупил сторожов,
_______
5 Неёлов Е. М. О фольклоризме “демонологического” романа А. Кондратьева “На берегах Ярыни” // Фольклорная культура и ее межэтнические связи в комплексном освещении. Петрозаводск, 1997. С. 164—170.
6 Померанцева Э. В. Указ. соч. С. 173.
7 Там же. С. 177.
32
пожертвовал им на монастырь пригоршни золота”8. “Подкуп” на самом деле оборачивается “пожертвованием”. Тут, конечно, есть своя тонкость. Как я думаю, “подкуп” принадлежит собственно сказительнице, а “пожертвование” — фольклорному инварианту. Действительно, “советской”, как это подчеркивает Э. В. Померанцева, сказительнице пожертвование золота в монастырь могло (в духе атеистической пропаганды 1950-х годов) показаться “подкупом”, и она простодушно это так и оценила, сохранив однако само действие — пожертвование.
Фольклорный текст как некая художественно-ментальная структура может быть (и часто бывает) “умнее” своего носителя (это обусловлено коллективностью фольклорного творчества).
Житийный характер скрыто присутствует во многих определяющих эпизодах действия. Так, скажем, в корольковской сказке больной Петр сначала обращается к “дохторам”, а потом к “знахарям и колдунам” (для сравнения — в древнерусской повести представлены лишь “доктора”, у Ремизова — лишь “колдуны”, сказка же дает, так сказать, полный набор, что сразу меняет смысл). Получается, что ни наука (“дохтора”), ни языческая магия (“колдуны”) не могут спасти Петра. Спасти может Феврония. Кто же она такая, если лечит не при помощи науки и не при помощи колдовства? Ответ один — она лечит так, как может лечить святой. Недаром в сказке подчеркивается, что, как только князь вошел в избушку Февронии, ему “стало тепло” и “сразу полехчало”9.
Есть в сказке и детали, пусть и косвенно, но отсылающие читателя к сюжету “Царевны-лягушки”, который, как я пытался доказать в предыдущих статьях, оказал сильное влияние на древнерусскую “Повесть о Петре и Февронии”.
Так, например, в отличие от древнерусской повести, в сказке подчеркивается, что хатка, в которой живет Феврония (в сказке она носит монашеское имя древнерусского текста — Ефросинья), “до половины в землю провалилась, а окно и дверь набок повалились”10. Эту деталь можно трактовать в социальном плане, как указание на бедность и низкий статус героини, но, думается, поэтический план более предпочтителен: здесь подчеркивается зыбкость,
_______
8 Верная жена князя Петра // Померанцева Э. В. Указ. соч. С. 178.
9 Там же. С. 181.
10 Там же С. 189.
33
неустойчивость, расплывчатость опоры, на которой стоит хатка. Так бывает на болоте, и так возникает мотив встречи будущих супругов, причем, встречи решающей, что и отсылает нас к сказке “Царевна-лягушка”.
Косвенные интертекстуальные отсылки к “Царевне-лягушке” подкрепляются и мотивом “спасения мира”, в древнерусском тексте и пересказе Ремизова отсутствующим. В самом деле, когда Феврония с Петром покидают Муром, там начинается борьба за власть, и уцелевшие в этом мятеже вельможи умоляют законных правителей вернуться. У Корольковой иначе: отправленные в изгнание Петр и Ефросинья
…запрягли рабочую лошадь в рыдван, сели, поехали. Не отъехали пяти верст, как прискакал гонец и шумит князю Петру:
— Война началась, недруги идуть, малых и старых бъють, села и города жгуть11.
У Корольковой, таким образом, дается не схватка бояр за власть, а война — всемирная катастрофа.
Причем, обратите внимание, она начинается немотивированно, внезапно, сразу (“не отъехали пяти верст”). Не случайно в литературной обработке корольковской сказки, сделанной для широкой публики воронежским литератором Г. Воловиком, этот момент снят — у него герои едут несколько дней, прежде чем неприятели переходят границу княжества.
Но мгновенность катастрофы у Корольковой кажется немотивированной лишь на первый взгляд. Враги приходят сразу, как только Муром покидают чудесные супруги, ибо именно брак Петра и Ефросиньи и спасает мир (как и брак Ивана-царевича и лягушки). Спасает, ибо он есть высшее воплощение принципа, который Н. Ф. Федоров назвал принципом родственности.
Удивительным образом наша давняя гипотеза о том, что “Философия общего дела” Федорова есть, в сущности, рациональное изложение жанрового содержания русской волшебной сказки, находит поддержку в тексте Корольковой. Вспомним, что у Н. Ф. Федорова одно из ключевых слов — слово “неученые”. И форма его “записок” в подзаголовке обозначена как обращение от “неученых к ученым”.
_______
11 Верная жена князя Петра. С. 185.
34
Характерно и не случайно, что недоброжелатели Ефросиньи постоянно называют ее “неученой”, подчеркивая, что Петру нужна жена “письменная”. А на возражение заступников героини: “Видите, какая она разумная” — боярские жены отвечают: “А что же, разве ум впереди на тарелке несут?”12
Возникает (совершенно по-федоровски) противопоставление “учености” и “разумности”, в котором “ученость” оценивается именно так, как ее оценивал Н. Ф. Федоров.
Более того, корольковский текст подтверждает и другое наше предположение. В предыдущих статьях я говорил, что анализ “Повести о Петре и Февронии” в аспекте соотнесенности поэтики жития и сказки убеждает, что Петр и Феврония образуют одну фигуру святого (персонажей два, а святой — один: это Петр и Феврония вместе).
Воронежская сказительница, сама не подозревая об этом, нашла удивительно точные слова, выражающие эту контаминацию персонажей в единый образ святого. Ефросинья у нее говорит о себе и князе так: “Они должны быть два сердца, один дух”13.
“Два сердца — один дух” — этим сказано главное о семантике евангельской традиции не только в корольковской сказке, но и в “Повести о Петре и Февронии” Ермолая-Еразма.
Получается, что фольклорное упрощение древнерусского литературного текста, которое демонстрирует сказка Корольковой, не только показывает первичность фольклорного фундамента “Повести о Петре и Февронии”, но и доказывает еще, что этот фольклорный фундамент скрывает в себе агиографический, евангельский (в федоровском его понимании) архетип. Фольклорный фундамент текста, оказывается, сам покоится на более глубоком — христианском основании, остающимся таковым и в русской словесности советского периода.
В этом смысле показательно, что литературная редактура корольковского текста стремилась всячески разрушить это глубинное основание. Уже упоминавшаяся литературная обработка Г. Воловика превратила “Верную жену князя Петра” в некий усредненный и стандартный (тем самым псевдонародный) текст, искажающий смысл оригинала. Приведу только один пример. Сравним финал сказки
_______
12 Верная жена князя Петра. С. 183.
13 Там же С. 182.
35
Корольковой и финал ее “советской” литературной обработки:
| А. Королькова | Г. Воловик |
| “А на их могиле черемуху посадили. Эта черемуха расте и цвете и посейчас”14. | “Похоронили их в одной могиле и посадили зеленый куст… <…> И говорят, от того куста на земле черемуха пошла”15. |
При всей кажущейся близости финалов, они принципиально различны. Сказительница (вероятно, интуитивно) находит точный фольклорный эквивалент тому образу Вечности, который завершает сочинение Ермолая-Еразма. Черемуха, вечно растущая и цветущая на могиле, — есть фольклорный знак нетленности дела жизни Петра и Февронии, полной победы “родственности”, “патрофикации”, вообще нетленности дел Божиих. Не случайно слова финала корольковской сказки почти буквально (хотя о прямом заимствовании, я думаю, не может быть и речи) повторяют одну из фраз знаменитого “Послания о Рае”:
…сто фуникъ Христос посадилъ — не движими суть и донынѣ, не погибли, ни погнили16.
Интертекстуальная перекличка современного фольклорного и древнерусского письменного текстов (при исключении момента сознательного заимствования, хотя тезис о нетленности дел Бога в разных вариантах весьма распространен) непосредственно убеждает в прочности христианского фундамента всей культурной традиции. Тексты (весьма, кстати, различные) как бы перекликаются между собой несмотря на бездны столетий и даже минуя сознание их носителей (подобно тому, как мы в акте говорения на родном языке сознательно не думаем о грамматике, тем не менее следуя ее правилам).
Г. Воловик, осуществляя литературную (а точнее, идеологическую) правку, разрушает христианский образ Вечности, переводя его в плоскость логики — в плоскость причин
________
14 Верная жена князя Петра. С. 186.
15 Королькова А. Н. Сказки. Воронеж, 1972. С. 83.
16 Послание Василия Новгородского Федору Тверскому о Рае // Памятники литературы древней Руси. XIV — середина XV века. М., 1981. С. 46.
36
иследствий.Темсамым онвозвращаетсяв мир язычества:кольскоро от куста на могиле героев “на земле черемуха пошла”, следовательно — перед нами схема этиологического мифа. Сознательные попытки бороться с бессознательной прочностью христианской традиции в русской словесности советского периода приводили совсем не к “атеистическому” движению вперед, как казалось “идеологам”, а лишь к возвращению назад — в мир языческой магии, каковой и оборачивался “атеизм”. Напомню еще раз, что в сказке Корольковой ни “дохтора”, ни “колдуны” не смогли вылечить князя Петра и тем самым оказались равны в своем бессилии.