Текст статьи
Охристианскихмотивахв поэзии Тютчева принято говорить лишь по отношению ко второму периоду его творчества, который, по мысли Б. М. Козырева, начинается с 1850 года1. Именно для этого периода характерны, по мысли исследователя, христианские темы и образы, в отличие от первого, “языческого”. Разделение творчества Тютчева надвапериода видится убедительным: рубеж 1850-х годов, действительно, значим в творчестве поэта. Однако язычество как доминанта первого периода — эта характеристика кажетсянеправомерной,несмотря на ее распространенность.
Философияприродыпоэтаописываетсяобычно как язычество,пантеизмилидажестыдливыйатеизм.Подобная точка зрения выглядит весьма авторитетной.Так, автор одного изпоследнихисследованийоТютчеве,утверждаяшеллингианско-пантеистическуюосновустихотворенияпоэта, ссылается на Н. Я. Берковского, Б. Я. Бухштаба, К. В. Пигарева2. Другой исследователь, повторяя общепринятое мнение — мысль о соединении в душе Тютчева христианства и язычества, замечает нелогичность подобного утверждения:
Христианин в душе, он (Тютчев. — Т. К.) знал минуты неверия и маловерия, ощущал он и иррациональную стихию язычества. Со стороны логики слияние этих свойств несовместимо в одном человеке. Однако эти противоречия были неотъемлемой частью сложной души поэта3.
_______
* Кошемчук Т. А., 2005
1 Козырев Б. М. Письма Тютчева // Литературное наследство. Т. 97: Федор Иванович Тютчев. Кн. 1. М., 1988.
2 Шайтанов И. О. Федор Иванович Тютчев: Поэтическое открытие природы. М., 1998. С. 59.
3 Милорадович С. Н. Языческая и христианская стихии в поэзии Тютчева // Русская литература XIX века и христианство. М., 1997. С. 319—320.
259
Так мысль исследователя, увы, вопреки логике, подчиняется общепринятому мнению.
Описанная картина тем более изумляет, что историософия поэта воспринимается исследователями как безусловно православная4. Это оспорить невозможно: слишком ясно и однозначно звучат в стихах Ф. Тютчева его впрямую высказанные историософские суждения.
Так что складывается парадоксальная ситуация: поэт-христианин по отношению к природе оказывается… пантеистом или верующим язычником. Логическая невозможность соединения в сознании одного человека христианства и пантеизма действительно очевидна: нельзя мылить Бога как Триединую Личность, Творца мира и одновременно как безличного духа, растворенного в природе. Невозможно поэту, с начала творческого пути воплощавшему в стихах свои платонические интуиции5, остро ощущавшему противоположность мира земного и мира высшего, трансцендентного, одновременно принимать и имманентизм, присущий пантеизму.
Причина отмеченной логической несообразности понятна: говорить о православии поэта в советскую эпоху было непозволительно, а о пантеизме — можно. Да и исследователям-атеистам удобно было пользоваться этим термином, с одной стороны, безобидным, с другой — позволяющим говорить о духовности. В действительности пантеизм, как и деизм, применительно к истории русской поэзии — ложное, искажающее ее сущность понятие, наследие советского атеистического литературоведения. Так что многие общепринятые суждения той уже ушедшей в прошлое эпохи еще ждут своей переоценки, ибо несовпадение аксиологии исследователя-атеиста и исследуемых писателей и поэтов XIXстолетия, многими и разнообразными нитями связанных с православной традицией, — источник многих аберраций и неполноты восприятия, а порой и сознательных искажений.
Пантеизм Тютчева-натурфилософа представляется подобной аберрацией.
_______
4 См., например: Казин А. А. Историософия Тютчева // Христианская и русская литература. Сб. 2. СПб.: Наука, 1996.
5 Подробнее обэтом см.: Кошемчук Т. А.О платонизмев поэзии Тютчева и композиции “платонических” стихотворений // Онтология стиха. СПб., 2000.
260
Одним из оснований для утверждения тютчевского пантеизма является его близость немецкой культуре, личное знакомство с Шеллингом и влияние натурфилософии последнего на поэта. Так, автор одного из последних исследований о Ф. Тютчеве усматривает в стихах поэта “безоговорочное, ничем не осложненное принятие идеи Шеллинга”, причем раннего Шеллинга6. Но вряд ли подобное возможно.
Во-первых, Тютчев достаточно самобытен как мыслитель, чтобы освоить немецкую философию и поэзию и, усвоив ее идеи и образы, выработать свое собственное отношение к ней, по принципу избирательного сродства7.
Далее, Тютчев, как известно, приезжает в Германию, в Мюнхен, в 1822 году, а в 1827 годузнакомитсяс Шеллингом, когда тот возвращается в Мюнхен, и в течение 15 лет общается с ним. В конце 1820-х годов Шеллинг занят проблемой мифа, философией религии, создает свою “положительную философию”. Уже в “Штуттгартских беседах” 1810 года термин “пантеизм” был переосмыслен философом, который теперь, в отличие от раннего периода своего творчества, прежде всего стремится говорить о Боге, так что истинный пантеизм он понимает как состояние мира после Страшного Суда, когда Бог будет “все во всем”. Надо ли говорить, что в конце 1820-х годов, в пору знакомства с Тютчевым, Шеллинг, философ-христианин, весьма далек от пантеизма в духе Спинозы, характеризует спинозизм как одностороннюю и недостаточную, безжизненную систему. В высшей степени странным было бы утверждать, что, беседуя с Шеллингом этой поры, Ф. Тютчев мог бы отдать предпочтение его ранним незрелым идеям! Столь же маловероятно, что, знакомясь ранее с трудами Шеллинга, Тютчев с его острым чувством современности, с юности для него характерным, не оценил бы новой, религиозной философии немецкого мыслителя. Итак, шеллингианство скорее влекло Тютчева к осмыслению христианства, нежели к утверждению в пантеизме.
_______
6 Шайтанов И. О. Федор Иванович Тютчев: Поэтическое открытие природы. С. 59.
7 Тютчев, по воспоминаниям барона Пфеффеля, вел при нем споры с Шеллингом, не соглашаясь со стремлением философа “всецело «примирить» и, тем самым, в сущности, приравнять земное, телесное и духовное”, так как подобное приравнивание не соответствует духу русской мысли (Кожинов В. Тютчев. М., 1988. С. 108).
261
Обилие античных образов в ранних стихах поэта является вроде бы аргументом в пользу языческого пантеизма, но сам факт подобного “обилия” требует корректировки. Христианская образность представлена в ранних стихах Тютчева не менее ярко, а в количественном отношении — значительнее, чем языческая. Вопреки мнению Б. М. Козырева, утверждавшего, что в ранних стихах поэта вообще нет христианских образов, можно назвать не менее 30 стихотворений до 1850 года, в которых употребляются образы из христианского контекста8, тогда как языческие образы
_______
8 Приведем ряд христианских образов тютчевских стихотворений первого периода творчества: “…как пламень божий ниспадали…” (“Неверные преодолев пучины…”, 1820); “Творенью пир дает природа…”, “Как Бога животворный глас…” (“Весеннее приветствие стихотворцам”, 1821); “Книга Матери-природы…” (“А. Н. М.”, 1821); “святой источник слез”, “ангел слез”, “небо серафимских лиц” (“Слезы”, 1823); “Не дай нам духу празднословья…” (нач. 1820-х годов); “…в божье вместе с Ноем / святилище вступить” (“Противникам вина”, 1820-е годы); “…ангельская лира / Грустит в пыли по небесах”, “…не дано ничтожной пыли / Дышать божественным огнем” (“Проблеск”, 1825); “Таков горе духов блаженных свет / Лишь в небесах сияет он, небесный, / В ночи греха, на дне ужасной бездны / Сей чистый огнь, как пламень адский, жжет” (“К Н.”, 1824); “колокольный звон” (“Вечер”, 1826); “…как благодать, / Разлитую в воздухе…” (“Cache-cache”, 1828); “Великий Бог! Веди нас ныне, / Как некогда ты вел в пустыне / Свой избранный народ!” (“Олегов щит”, 1827–1829); “…внятный каждому, как совесть” (“Бессонница”, 1829); “Все зримое опять покроют воды, / И Божий лик изобразится в них!” (“Последний катаклизм”, 1830); “божественная стыдливость страдания” (“Осенний вечер”, 1830); “горнее жилище”, “дней воскресных тишина” (“Над виноградными холмами…”, 1830-е годы); “…вольет елей душистый и янтарный” (“Ты зрел его в кругу большого света…”, 1830-е годы); “Я лютеран люблю богослуженье…” (1834); “…она молилась”, “Дышала на устах молитва, / Во взорах небо ликовало” (“Восток белел…”, 1835); “…ученый пастор сановитый”, “Вещает бренность человечью, / Грехопаденье, кровь Христа…” (“И гроб опущен уж в могилу…”, 1835); “Он с молитвой просыпался..” (“Там, где горы, убегая…”, 1835); “Таинственно, как в первый день созданья, /
В бездонном небе звездный сонм горит…” (“Как сладко дремлет сад темно-зеленый…”, 1835); “утеха рая” (“Нет, моего к тебе пристрастья…”, 1835); “…человек, / Сей злак земной” (“Сижу задумчив и один…”, 1835); “…в поте и пыли, / Я, царь земли, прирос к земли” (“Сижу задумчив и один…”, 1835); “И нет в творении Творца…” (“И чувства нет в твоих очах…”, 1836); “Вражду твою пусть Тот рассудит, / Кто слышит пролитую кровь…” (“29 января 1837”, 1837); “…в своей цветущей опочив юдоле…”,“злая жизнь”(“Итальянская вилла”, 1837); “Ад ли, адская ли сила… / Огнь геенский разложила” (“Море и утес”, 1848); “Вавилонский столпнемецкогоединства”(“Не знаешь,чтолестней…”,1848); “Вставай Христовой службы ради!”, “Раздайся благовестный звон”, “В доспехи веры грудь одень, / И с Богом…”, “Вселенский день и православный” (“Рассвет”, 1849). В названиях произведений и цитируемых отрывках курсив мой.
262
встречаются не более чем в 20 стихотворениях. Кроме того, само по себе употребление имен античных божеств отнюдь не означает убежденного язычества, скорее, игра античными образами — это своего рода искушение культурой, следование поэтической традиции. Поэт, употребивший, например, имя Зевса, при этом не становится язычником, верующим в Зевса.
Кроме того, некоторые образы, обычно интерпретируемые как языческие, в действительности таковыми не являются, органичнее их христианское прочтение. Так, размышляя о стихотворении “Последний катаклизм” (1830):
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них…
Б. М. Козырев вынужден доказывать, что языческий пантеизм Тютчева в первый период не нарушается здесь: образ “Божий лик” в этих стихах не христианский образ Бога, но образ солнца, отраженного в воде9. Однако если в качестве претекста рассмотреть Книгу Бытия: “Земля же была безвидна и пуста, и тьма над поверхностью бездны (курсив мой. — Т. К.) и Дух Божий носился над поверхностью воды” (1:2), то в стихотворении Тютчева мы увидим отголосок состояния первого дня творения, когда твердь еще не была отделена от вод. Божий лик, отображающийся в водах, — это, конечно, не Зевс, но Бог — Творец мира, Дух которого носился над бездной вод.
Один из ключевых образов поэта — образ бездны-хаоса-беспредельного, имеющий, как принято считать, очевидный языческий смысл, — несет в себе, наряду с античными, и христианские коннотации10. Так, в первый раз слово “бездна” — образ, многократно употребляемый в Библии, — прозвучало у Тютчева в стихотворении 1824 года “К Н.” и именно в христианском смысле: бездна — это адская
_______
9 Козырев Б. М. Указ. соч. С. 89.
10 Подробнее об образе бездны у Тютчева речь шла в моем докладе “О христианском характере философии природы в поэзии Тютчева”, прочитанном на Рождественских чтениях (Москва, 2002).
263
бездна, и она связана с образом ночи — ночи греха. Речь идет о чистом взоре девушки, который подобен свету духовному: он для небес — сияние, для ада же — жгущее пламя:
В ночи греха, на дне ужасной бездны
Сей чистый огнь, как пламень адский, жжет11.
Далее в контексте тютчевской поэзии после ряда близких образов-символов, открываемого “хаосом на водах” и “адской бездной”, завершит эту тему бездны-ночи-хаоса мысль о преодолении бездны (в сонете “Уж третий год беснуются языки…”). В двух катренах описывается состояние хаоса в исторической ситуации 1850 года, угрожающей для России. И далее буря в политической жизни Европы сопоставляется с морской бурей — здесь повторяется характерный для Тютчева образ морской бури как проявления демонических сил:
Но с нами Бог! Сорвавшися со дна,
Вдруг, одурев, полна грозы и мрака,
Стремглав на нас рванулась глубина,
Но Твоего не помутила зрака!..
Ветр свирипел. Но… “Да не будет тако!” —
Ты рек, — и вспять отхлынула волна.
По мысли поэта, хаос можетпреодолетьи морскую бурю; проявление демонических сил может угасить лишь Христос. Так темную основу бытия, которую так остро чувствовал Ф. Тютчев (о чем говорил В. Соловьев), можно интерпретировать не только как языческий древний Хаос, но и как демонические бездны, и, добавим, как бездну, лежащую между неприступным и непознаваемым Творцом, который сокрыт во мраке, и тварным миром.
Мир сотворенный, мир, видимый как Божественное великолепие, дарованное человеку, Тютчев умел чувствовать не менее остро, чем тьму и мрак мироздания. Тютчевские стихи о природе изначально несут в себе то восхищение сотворенным Богом миром, которое является отличительной чертой христианского мировосприятия. Именно для христианина, а не для пантеиста природа воистину божественна, ведь с христианской точки зрения в мире пребывают
_______
11 Как сообщается в некоторых комментариях, эта мысль была заимствована поэтом у Шеллинга, однако она может быть найдена и у святых отцов, говорящих о сути ада.
264
божественные энергии, излитые в него в акте творения, а позднее в акте воплощения Бога—Слова. Природа, согласно христианским представлениям, — это мир, сотворенный Богом “из ничего”12. Античная философия не знала “сотворения”, демиург античных философов — лишь устроитель вселенной. Сотворение же предполагает создание абсолютно нового бытия, которое прекрасным выходит из Божьих рук. Мир видимый не представляется лишь бледным подобием идеального мира, как, например, у Платона. Приятие мира как дивного и чудного творения, проявления Премудрости Божией — характерная черта христианского восприятия природы. Так что восхищение природой, ощущение сокрытой в ней жизни и ее божественности отнюдь не признаки пантеизма13. Пантеизм начинается с отрицания Бога как Личности, чего, конечно, нет вовсе в стихах Тютчева.
Отношение христианина к природе не может не быть двойственным — в силу двойственности самого тварного мира: его изначальной божественной основы и его искаженности грехом, его падшей природы. Поэтому отношение к миру видимому с его красотой и гармонией для христианского сознания исполнено драматизма и напряженности, чего не знает языческая поэзия, как и поэзия восточная. К миру природной красоты устремляется душа от зла и дисгармонии мира человеческого — но не обретает в этом слиянии ожидаемого спасения, исцеления, но лишь минутное переживание гармонии и цельности бытия, минутное забвение страданий, что далее оборачивается неизбежностью разочарования и горечи от осознания равнодушия природы к человеку, их страшной разобщенности. Подобную коллизию по-своему переживали различные русские поэты-классики. Напряженно-драматическое отношение к природе (несхожее, например, с пушкинским просветленным приятием “равнодушной природы”) мы видим в стихах Тютчева. Она и источник восхищенного созерцания, и возвышенно-платонических
_______
12 “Посмотри на небо и землю и, видя все, что на них, познай, что все сотворил Бог из ничего” (2 Мак. 7:28).
13 Л. С. Франк в одной из своих ранних статей “Космическое чувство в поэзии Тютчева” (“Русская мысль”. 1913. Кн. 11. С. 1–31), настаивая на тютчевском пантеизме, понимает пантеизм именно как обожествление природы, не вкладывая в этот термин ничего более. В этом случае Ф. Тютчев пантеист, как и любой человек христианского сознания.
265
умозрений, рожденных ее светлыми ликами, и драматических переживаний ее хаотической основы, источник успокоения души, а также и искушений.
Тварный мир, по мысли преп. Максима Исповедника, может быть для человека источником познания или добра, или зла:
Так как видимое творение обладает и духовными логосами, питающими ум, и природной силой, услаждающей чувство, а ум извращающей, то оно и названо древом познания добра и зла, то есть как обладающее ведением добра, когда созерцается духовно, и ведением зла, когда воспринимается телесно14.
Логосность твари и ее природность — вот та двойственность тварного бытия, которая рождает возможность ее созерцания как духовного, так и телесного. Искушение тварным связано с возможностью уподобиться язычникам в телесности восприятия природы, “услаждающей чувство”.
Таким образом, когда поэт в своем восхищении природой, ее стихиями нарушает меру, нужно говорить именно об искушении, но вряд ли о том, что он стал верующим язычником или пантеистом. Духовный путь поэта, углубление его взглядов на мир, преодоление искушений — вот важнейший аспект анализа поэтического мира Тютчева и его натурфилософии в частности.
Утверждая христианский характер натурфилософии поэта, необходимо остановиться не только на тех стихотворениях поэта, в которых христианская тема звучит явно. У Тютчева описано немало светлых, например весенних, ликов природы, звучащих весенней пасхальной радостью, немало и тихих, смиренных природных картин15. Но далее речь пойдет о самом трудном, двойственном в его поэзии, о том, что представляется отступлением от христианского миропонимания в стихах о природе, когда тварный мир словноодолевает духовное начало поэта, являясь источникомточрезмерноговосторга,тоявнойгоречи разочарования.
Искушение миром, его земной красотой становится объектом поэтической рефлексии поэта в стихотворении
_______
14 Преп. МаксимИсповедник.Творения.Кн. 2: Вопросо-ответы к Фаласию. Ч. 1. М., 1993. С. 25.
15 О “смиренной” тютчевской природе см.: Ли Су Ен Художественная философия в поэзии Ф. И. Тютчева: Автореф. дис. … канд. филол. наук. СПб., 2002.
266
“Нет, моего к тебе пристрастья…” (1835): не “духов бесплотных сладострастье”, не “утехи рая” влекут к себе душу поэта, то есть не духовные наслаждения, а “блаженство” весны, созерцания, праздности и мечты. Речь идет о выборе одного из двух “блаженств”: сладости небесного созерцания или созерцания земного, и поэт в этот час своего бытия выбирает земное, телесное, услаждающее чувства. Так душа его оказывается во власти искушения тварным миром, природной красотой, воспринятой телесно.
Точнее, нужно говорить не об одном, а о двух соблазнах. Два демона природной красоты влекут к себе душу поэта, в разные, полярно противоположные стороны. Это соблазн страстности и соблазн бессознательности и смерти. Первый обещает ложную жизненную напряженность, второй — угасание жизни и избавление от страданий.
Первое из названных “искушений тварным” проявляется в стихах Ф. Тютчева как наслаждение бурными, страстными всплесками стихийных сил природы. Душа поэта ощущает особую избыточную жизненность, силу, размах, явную или сокрытую страстность природного бытия. В целом ряде стихотворений первого периода чаемый душой поэта “жизни преизбыток” является художественной доминантой природной картины (“Весенняя гроза”, “Успокоение”, “Весенние воды”, “Сон на море”, “Конь морской”, Листья”, “Поток сгустился и тускнеет…”, “О чем ты воешь, ветр ночной…”, “В душном воздуха молчаньи…”, “Все бешеней буря…”, “Море и утес”, “Неохотно и несмело…”). Жажда страстной и бурной жизни души сокрыта за описываемыми природными картинами.
Подобный импульс души напрямую выявляется в стихотворении Тютчева “Как над горячею золой…” (1830):
О Небо, если бы хоть раз
Сей пламень развился по воле —
И, не томясь, не мучась доле,
Я просиял бы — и погас!
Однако в рубежном стихотворении 1850 года “Поэзия” “клокочущие страсти”, “стихийный пламенный раздор”, “бунтующее море” осмысляются иначе — как нечто, требующее примирения, и сущность поэзии, небесной гостьи, осмысляется именно как примирение стихийных раздоров: она “на бунтующее море / Льет примирительный елей”. В стихотворении тех же рубежных лет “Море и утес”
267
(1848) звучит мотив демонизма как сущности природных бурь. В морской буре Тютчев видит игру “адских сил”:
Ад ли, адская ли сила
Под клокочущим котлом
Огнь геенский разложила…
И все же избыточно жизненные, порой празднично зловещие картины с их “обаяньем” и во втором периоде творчества властны над душой поэта (“Не остывшая от зною…” (1851), “Как весел грохот летних бурь…” (1851), “Как хорошо ты, о море ночное…” (1865), “Ночное небо так угрюмо…” (1865). Хотя в поздний период среди немногих стихотворений, посвященных собственно природе, значимы и иные лики природы, просветленно тихие или возвышенные. Так образ гор привлекает поэта как знамение Высшего. При виде горных вершин, “недоступных громад”, душа поэта “жаждет горних”, устремляется к миру духовному: “…по ним проходит незаметно / Небесных ангелов нога…” (“Хоть я и свил гнездо в долине…”, 1861); “Сияет Белая гора, как откровенье неземное…” (“Утихла биза… Легче дышит…”, 1864).
Отметим как особенно важные для осмысления темы страстности природного бытия стихотворения поздних лет, несущие в себе тему разочарования в стихии страстей, проявленных в природе. Это два стихотворения 1860-х годов, посвященные теме пожара, огненной стихии, которая вполне разгулялась “по воле”, просияла и погасла. В стихотворении “Дым” (1867) эта стихия огня оказывается однозначно негативной, разрушительной, уничтожившей живую, прекрасную, волшебную жизнь — лес, который есть “целый мир разнообразный”, лес, “исполненный видений и чудес”, “светлый пир” жизни, “дивный мир”, в котором поэт прозревает высшее бытие — “нездешние созданья”. Но пламень “развился по воле” — и над изуродованной жизнью остался лишь дым:
Здесь дым один, как пятая стихия,
Дым — безотрадный, бесконечный дым!
Вместо “нездешних созданий” — идей-логосов в разрушенном мире царит “стихия” дыма. Сияние пламени, чаемое душой поэта как страстной напряженности бытия, естественно оборачивается разрушительным пламенем. Дымное пламя — символ грешных страстей, дым — символ гордой
268
души в святоотеческой литературе, ветер влечет его куда хочет.
Эта же “бездна дыма” и изуродованная жизнь после пожара — тема стихотворения “Пожары” (1868). Та же тема, скрывающая в себе, конечно, значение разрушительного, разрушившего прекрасную жизнь пожара страстей, здесь находит себе еще более глубокое и явно оценочное выражение: огонь — “злой истребитель, / Полномочный властелин”. Финальное четверостишие несет в себе глубокое обобщение:
Пред стихийной вражьей силой
Молча, руки опустя,
Человек стоит уныло —
Беспомощное дитя.
Итак, стихия страсти-огня уже не привлекает опаленную душу поэта, страсти — вражья, злая, разрушительная сила. Описание природной картины несет в себе неподдельный ужас и отвращение к ее уродливости. Так первый из двух демонов природного бытия был опознан в поздних стихах поэта: адская, геенская, демоническая сила — его суть. И если этот соблазн не был в полной мере преодолен, то все же явно осознана его гибельность.
Соблазн неги и сладострастия, погруженности в сонное сладостное созерцание — еще одно, второе искушение для души поэта, явное в стихах раннего периода, обращенных к телесной стороне природного бытия. Сладость сна и дремоты, нега природного бытия, связанные с полуденными, знойными ликами природы или с теплом ночи, — частый мотив в тютчевских стихах первого периода:
И сладкий трепет, как струя,
По жилам пробежал природы,
Как бы горячих ног ея
Коснулись ключевые воды…”16
(“Летний вечер”, 1828)
…полусонный
наш дольний мир, лишенный сил,
Проникнут негой благовонной
Во мгле полуденной почил…
(“Снежные горы”, 1829)
________
16 Здесь и ниже в цитируемых стихах Ф. Тютчева курсив мой.
269
Как сладко дремлет сад темно-зеленый,
Объятый негой ночи голубой…
Как сладко светит месяц золотой…
(“Как сладко дремлет сад темно-зеленый…”, 1835)
Эта сладость сообщается и душе поэта:
И сладко жизни быстротечной
Над нами пролетала тень…
(“Я помню время золотое…”, 1836)
Идля зрелогоТютчева по-прежнему характерно наслаждение мгновениями, когда в душе рождается “самозабвения земного благодать” при растворении в неге природы:
В сладкий сумрак полусонья
Погрузись и отдохни…
(“Как ни дышит полдень знойный…”, 1850)
И любо мне, и сладко мне,
И мир в моей груди…
(“Так в жизни есть мгновения…” 1855)
…какою негой веет
От каждой ветки и листа!
(“Смотри, как роща зеленеет…”, 1857)
…белокрылые виденья…
В какой-то неге онеменья
Коснеют в этой полумгле…
(“Осенней позднею порой…”, 1858)
Это сонное бытие сладостно, потому что растворение в природном мире сулит исход земного страдания, конец муки индивидуального обособленного бытия вне единства целого. Об этом поэт размышляет в стихотворении “Весна” (1838). Исход для страдальческой жизни души — погружение в жизнь природы,в“сей животворный океан” безличной природной стихии, всецело пребывающей в настоящем, в отличие от человеческой души, живущей и мучающейся воспоминаниями о прошлом. Светлая, блаженно-равнодушная жизнь природы воспринимается поэтом как “эфирная струя”, способная утолить муку — ”хотя на миг”. Приобщение к безличной стихии весны кажется хотя и непрочным, временным, но все же исходом для страдающей души:
…Ринься, бодрый, самовластный,
В сей животворный океан!
Приди, струей ее эфирной
270
Омой страдальческую грудь —
И жизни божеско-всемирной
Хотя на миг причастен будь!
Мир природы — источник успокоения души и в стихотворении второго периода “Успокоение” (1858): когда
…как под камнем гробовым,
Нам станет тяжело,
нужно обратиться к созерцанию водного потока:
Душа впадает в забытье,
И чувствует она,
Что вот уносит и ее
Всесильная волна.
В конечном счете погружение в блаженную телесную жизнь природы и связанное с ним угасание личностного сознания — это смерть и уничтожение личности “во «мгле самозабвенья»”: “Дай вкусить уничтоженья, / С миром дремлющим смешай” — таково желание поэта, обращенное к вечернему сумраку (“Тени сизые смесились…”, 1835). Жажда уничтожения личного бытия, невысокая в целом оценка человеческой личности, ощущение ее ничтожества — характерная особенность внутреннего мира поэта.
Мысль о ничтожестве человека варьируется в тютчевских стихах многократно. Из державинских антиномий царь — раб, червь — бог, восходящих к библейской образности, для Ф. Тютчева ближе именно те полюса, которые иллюстрируют мысль о ничтожестве человека. О величии же речь может вестись лишь с иронией:
А я здесь в поте и пыли,
Я, царь земли, прирос к земли.
В воплощении подобных мыслей поэт опирается на библейскую традицию, использует библейские образы, такие как пыль и прах: в книге Иова (4:19) человеческие надежды как “земная пыль, смываемая водой”, в Псалтири (83:13) и у Исайи (17:13) народы сопоставимы с пылью: “…как пыль в вихре, как солома перед ветром”, “…гонимы, как прах по горам от ветра и как пыль от вихря”.
В стихотворении “Сижу задумчив и один…” (1835) человек сравнивается со злаком:
Что ж негодует человек,
Сей злак земной!..
Он быстро, быстро вянет — так,
271
Но с новым летом — новый злак
И лист иной.
Подобно тому как в Псалтири (37:2) говорится о непрочности человека на земле: “…ибо они, как зеленеющий злак, увянут”, так и Тютчев, используя тот же образ, подчеркивает недолговечность человека, его страшную непрочность на земле.
Но мысль о ничтожестве человека порой имеет у Тютчева и иные коннотации, не сходные ни с ветхозхаветными, ни с новозаветными. При этом можно отметить, что наиболее ярко безнадежно пессимистические мысли воплощаются в природных образах именно в 1851 году. В стихотворении “Смотри, как на речном просторе…” (1851) личность человека сравнивается с тающей и обреченной на растворение-уничтожение льдиной:
О, нашей мысли обольщенье,
Ты, человеческое Я,
Не таково ль твое значенье,
Не такова ль судьба твоя?
О бессилии и пустоте человеческой мысли, не имеющей бытийственной реальности, идет речь и в стихотворении “Дума за думой, волна за волной…” (1851). Мысль лишь “призрак тревожно-пустой”. Так в этот час своего бытия поэт, кажется, готов усомниться в бессмертии души — таков логический исход мысли о ничтожестве человека.
Этот соблазн — жажда растворения в мире и угасания личного сознания, по-видимому, не был преодолен душой поэта до конца. “Бесследно все, и так легко не быть…” — это строка одного из последних стихотворений есть поздний след долго исповедуемой мысли. Но в зрелых стихах Тютчева растворение в природе осмысляется как иллюзорное: в трагические минуты бытия она помочь не в силах.Таквстихотворении“Утихла биза… Легче дышит…” (1864) описывается благодатный пейзаж: “лазурный свод”, солнце, воды, Белая гора — но для сердца он не несет исцеления-забвения:
Здесь сердце так бы все забыло,
Забыло б муку всю свою,
Когда бы там — в родном краю –
Одной могилой меньше было.
Давно отмечено, что во второй период творчества в стихах поэта акцентируется значимость человеческой живой
272
души, противопоставление личного человеческого бытия ограниченному и безличному миру природы. Именно человеческая душа, а не природа, позволяет поэту верить в высшее:
Кто б ни был ты, но, встретясь с ней,…
Ты вдруг почувствуешь живей,
Что есть мир лучший, мир духовный. (1864)
Осознание ограниченности природного мира, его изменчивости, временности, более того, подвластности, вместе с человеком, злу и смерти рождает порой горькие сетования, звучавшие отдельными нотами и в ранних стихах: “Но твой, природа, мир о днях былых молчит…” (Через ливонские я проезжал поля…”, 1830), и в поздних:
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы…
(“От жизни той, что бушевала здесь…”, 1861)
А также и знаменитое его признание-обобщение:
Природа — сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней. (1869)
Говоря об этих стихах, исследователи порой с горечью отмечают, что Тютчев разочаровался во всем, даже в одухотворенности природы. Но это естественное углубление мысли, уже не удовлетворенного прежним — в чем-то чрезмерно патетическим — восторгом, и прежней — в чем-то ошибочно преувеличенной — оценкой природного бытия. Поэт не без горечи и не без преувеличения констатирует изменение в своей натурфилософии. В этих стихах стоит обратить внимание на весьма значимые слова об искусе, которым губит человека природа. Поэт употребляет точные слова, обрисовывая ситуацию обманного преклонения перед природой. Здесь осознается искушение тварным, губительность этого искуса.
Итак, оба соблазна природной красоты (и жажда страстно-напряженной, бурной жизни, и сладость растворения в безличном природном бытии), если не в полной мере, то в значительной степени преодолены в зрелом творчестве Тютчева, осмыслена и в философски-отточенных формулах выражена искусительная сила природной красоты. Подтверждая периодизацию Б. М. Козырева, можно отметить,
273
что рубеж 1840-х и 1850-х годов действительно оказывается переломным в становлении натурфилософии Ф. И. Тютчева. Если во многих ранних стихотворениях о природе доминантой является упоение ее зримой красотой, то зрелое творчество свидетельствует о преодолении искушений тварным, об углублении христианского понимания природы.
Любовь, душа, свобода — эти христианские категории использовал поэт, говоря о природе в своей ранней стихотворной декларации “Не то, что мните вы, природа…” (1836). Но эта мысль — любовь как сущность природной жизни — воплощается в стихах как непосредственное переживание именно в переломные годы. Например, в стихотворении “Сияет солнце, воды блещут…” (1852) описано ликование природной жизни:
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен…
В стихотворении “Ты, волна моя морская…” (1852) любовь дышит в водной стихии:
Сладок мне твой тихий шепот,
Полный ласки и любви…
Но кульминирует эта мысль, столь значимая для натурфилософии поэта, в стихотворении 1855 года, казалось бы, не относящемся к теме природной лирики:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа…
Так “смиренной”, скудной и кроткой по духу природной картиной открывается это одно из самых значимых тютчевских стихотворений. В этой бедности “сквозит и тайно светит” небесная любовь, точнее, Любовь — Христос, поскольку Он пребывает здесь, на этой земле, и Его дух дышит в скудной природе. Да, в природе есть любовь, потому что она причастна Христовой Любви:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Это стихотворение можно считать кульминационным в христианской натурфилософии Тютчева периода второй половины творчества.
274
В поздних стихах поэта очевидно обретение и иного — истинного — исхода для страдающей человеческой души, не минутное растворение в безличной жизни природы, чтобы потом со всей горечью вернуться в мир личного мучительного бытия, но истинно исцеляющий душу путь:
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
О том же речь идет и в стихотворении “При посылке Нового Завета” (1861). Когда особенно давит “жизни зло” и “земные силы” души скудны, нужно обратиться к Евангелию:
Вот в эти-то часы с любовью
О книге сей ты вспомяни –
И всей душой, как к изголовью,
К ней припади и отдохни.
Природа же в творчества зрелого Тютчева, когда углубляется христианское миропонимание поэта, становится менее актуальной. Она по-прежнему многое дает душе автора, порой рождает в ней покой или откровения о высшем мире, но, отворачиваясь от ее конечного бытия, иные, высшие откровения поэт черпает теперь в иных сферах. Тема природы перестает быть доминантой творчества. Человеческая душа, любовь, Россия, история, вера, смерть — эти темы гораздо значимее для Тютчева в поздние годы.