Текст статьи
Накануне первой мировой войны два немецких литератора (оба — выходцы из России) Й. Гюнтер, первый переводчик Блока, и Г. Хайзелер решили издавать европейский символистский журнал. В число основных авторов этого журнала они предполагали, наряду с Рильке, Георге, Клоделеми Честертоном, включить и Блока. Однако такой солидной репутацией русский поэт пользовался в Европе лишь в узком кругу знатоков. Круг этот значительно расширяется с появлением первых переводов поэмы «Двенадцать». Европа начинала знакомиться с творчеством Блока в последовательности, противоположной его естественной эволюции. И если в России многие из окружения поэта были шокированы броским (хотя и обманчивым) несходством «Двенадцати» со всем, что он создал раньше, то в Европе немало удивились, узнав, что автор этой поэмы и мистически экзальтированный рыцарь Прекрасной Дамы — одно лицо.
Вокруг блоковской поэмы сразу же вспыхнула полемика, и острота ее диктовалась не только идейными разногласиями тех, кто в ней участвовал. Пестрота многоразличных, иногда взаимоисключающих мнений проистекала также из символической полисемантики поэтического шедевра Блока, поставившего перед исследователями не один головоломный вопрос.
Сложности начинаются уже с попытки определить тему «Двенадцати». Конечно же, в поэме Блока уже при первом знакомстве не могли не увидеть «великого поэтического памятника революции»1. Левый немецкий журналист и писатель А. Холичер в книге «Три месяца в Советской России» (1921) отозвался о ней как о «самом совершенном выражении эпохи»2. Известный австрийский писатель К. Эдшмид по-экспрессионистски гиперболично нарек ее «тысячелетней коммунистической
_______
1 Zeitschrift für Bücherfreunde, 14. Jg., 1922. — Beiblatt. —H. 6. — S. 26.
2 Holitscher A. Drei Monate in Sowjetrußland. — Bln., 1921. — S. 137.
115
Марсельезой»3. Французский писатель В. Познер писал о «единственном несомненно великом произведении, вдохновленном революцией»4. С ним был солидарен его знаменитый английский коллега Дж. Пристли, когда утверждал, что «прославленная революционная поэма» Блока — вообще «самое высшее достижение из всего, что создано в этом роде мировой литературой»5. В испанском энциклопедическом словаре «Сальват», изданном одновременно во многих странах Латинской Америки, она представлена читателям как «апофеоз» большевистской революции6. Но с неменьшей очевидностью проявилось и своеобразие блоковского видения революции. «Русский большевизм представляется ему (Блоку. — В. Д.) некоторое время чем-то гораздо более значительным, чем политическая партия, — пишет славист из ГДР Ф. Мирау, — а именно частью той «мировой революции», первые страницы которой были написаны Катилиной, «римским большевиком», и развитие которой в новейшее время он связал с именами Михаила Бакунина, Рихарда Вагнера, Августа Стринберга и Владимира Соловьева»7. А французская исследовательница С. Лаффит утверждает, что революция, как она изображена в поэме Блока, вообще не имеет ничего общего с «политикой третьего Интернационала», а «задумана как полное раскрепощение извечных инстинктов русской народной души»8. Высказывалось даже такое суждение: поэма Блока является «самым мощным после Достоевского выражением русского духа»9. Профессор Тюбингенского университета Р. Д. Клуге, автор на сегодняшний день самой фундаментальной монографии о Блоке, убежден: «Блок никогда не понимал Октябрьскую революцию как организованный целенаправленный политический переворот, имевший в виду освобождение определенного социального класса и передачи ему всей власти»10. В блоковском изображении революции ему видится только дионисийский разгул диких страстей. Даже любовь не несет в себе созидательного начала, а сеет смерть и разрушение11. Американский
_______
3 Edschmid К. Das Bücherdekameron. 4. Aufl. — Bln., 1923. — S. 303.
4 Posner V. Panorama de la littérature russe contemporaine. — P., 1929. — P. 168.
5 Priestly J. В. Literature and Western Man. — L., 1960. — P. 398.
6 Diccionarіo enciclopédico Salvat. — V. 3. — Barcelona-Madrid-Buenos-Aires-México-Caracas-Rio de Janeiro, 1955. — P. 200.
7 Mirau F. Sturmgesang und Maskenspiel. — A. Block. Die Zwölf. — Lpz., 1977. — S. 37.
8 Bonneau S. L'unіvers poétique d'Alexandre Blok. — P., 1946. — P. 283.
9 EliasbergA. Russische Literaturgeschichte. München, 1922. — S. 183.
10 Kluge R.-D. Westeuropa und Rußland im Weltbild Aleksandr Bloks. — München, 1967. — S. 240—241.
11 Kluge R.-D. Zur Dichtung der Revolution in Aleksandr Bloks Versepos «Dvenadzat» // Das Menschenbild in der Sowjetliteratur. Hrsg. v. H. Jünger — Jena, 1969. — S. 129.
116
блоковед Ф. Д. Рив договаривается до того, что в «Двенадцати» «вообще нет политической темы, что она — не более, чем любовная история»12.
Весьма распространена в зарубежной литературе точка зрения на поэму как на эсхатологическое произведение, а исследовательница из ФРГ Д. Бергштрессер посвятила эсхатологическим мотивам в творчестве Блока целую монографию. Полемизируя с советскими и русскими зарубежными учеными, она приходит к такому выводу: «Блок принял революцию, потому что видел в ней историческое будущее, но при этом лишил ее пропагандистского оптимизма, так как она не избавила мир от страданий, а, напротив, предполагала обновление человечества через страдание»13. В Англии Блока считали «среди поэтов-апокалиптиков единственным крупным поэтом»14. В предисловии к одному из итальянских изданий поэма сопоставляется с «Закатом Европы» О. Шпенглера — книгой, которая в 20-е годы слыла своего рода апокалипсисом о судьбах европейской цивилизации. С. Хакел, английский русист, автор первой зарубежной монографии о «Двенадцати», справедливо отметил, что восприятие революции как «конца света» было характерной тенденцией русской литературы революционной поры. Изучая хранящийся в ИРЛИ личный экземпляр библии Блока, исследователь в тексте «Откровения святого Иоанна» отметил 147 подчеркнутых Блоком стихов, что составляет примерно треть всего текста. Под «апокалиптическим» углом зрения ассоциация «неугомонного врага», который «не дремлет», с бдящей вавилонской блудницей представляется вполне оправданной15.
В одном из ранних откликов на поэму из Швейцарии говорилось о том, что в ней поставлены вечные, сугубо общечеловеческие проблемы, что она — «не поэма на злобу дня, не хвалебный гимн и не осуждение; это песнь о гибели и радости, о любви и презрении к богу, это песнь судьбы и исповедь»16. В каждой из приведенных точек зрения есть своя доля истины, но именно поэтому они не могут претендовать на ее полноту. Не тождественна ей и сумма всех наличных разнообразных суждений и мнений. Полнота смысла поэмы Блока обнаруживает себя
______
12 ReeveF. D. Aleksandr Blok. Between Image and Idee. — N. Y.; L., 1962. — P. 208.
13Bergstresser D. Alexander Block und die «Zwölf». Materialien zum eschatologischen Aspekt seiner Dichtung. Heidelberg, 1973, S. 23.
14Cohen J. M. Poetry of this age. — L., 1958, p. 87—88.
15Strada-JanovičС. Prefazione. —A. Block. Dodici. —Torino, 1965. — P. 5—6; Hackel S. The poet and the Revolution. Aleksandr Blok's Twelve. — Oxford, 1975. — P. 147—149.
16 Baade M. Die deutsche Literaturkritik zu dem Poem «Die Zwölf» // Wissenschaftliche Zeitschrift der Humbold-Universität zu Berlin. GSR, 7. Jg. — 1957—1958. — N 1. — S. 112—113.
117
лишь в уникальном художественном единстве рвущихся из него крайностей и противоречий. Конечно, блоковский образ революции не совсем совпадал с ее исторической реальностью. Но, спрашивается, разве выпелась бы гениальная поэма «Двенадцать», если бы не было Октябрьской революции, если бы поэт всем своим существом не ощутил вдруг слияния своих поэтических чаяний с объективным ходом истории? Правда, высказывались также и мнения, что «Двенадцать» является шедевром не вопреки, а благодаря ее связи с политической злобой дня. «Своей поэмой «Двенадцать», — писал К. Эдшмид, — этой неистовой набатной большевистской песнью, Александр Блок в отчаянно-вдохновенном порыве доказал, что политик способен творить высокое искусство»17. Современный литературовед из ФРГ Э. Костка полагает, что в стремлении соединить искусство и политику Блок напоминает Шиллера и представляется «русским маркизом Позой» (как жертва революции)18. Естественно, что попытки ответить на вопрос, о чем поэма «Двенадцать», ставят исследователей перед необходимостью уяснить отношение Блока к революции, точнее говоря, к Октябрьской революции. По мнению большинства зарубежных блоковедов, оно было неоднозначным, противоречивым, даже трагичным. Трагедия состояла в том, что революция была последней любовью поэта, но и его последним разочарованием. Блока времен «Двенадцати» сравнивали с Фаустом, заклявшим «дух земли». Такой же дух опустошил поэта, сокрушил его «музыкальные», идеалистические иллюзии мгновенного преобразования жизни19. Для определения трагического отношения Блока к революции (или Блока с революцией) на Западе была найдена формула-парафраз известного изречения Тертуллиана — «люблю, потому что любить невозможно»20. Менее эффектно, но зато более вразумительно высказывалась на этот счет С. Лаффит — и здесь оказалась солидарна с некоторыми советскими исследователями. По ее мнению, Блок принял лишь раннюю, разрушительную стадию революции, которая была для него праздником пробудившейся стихии, и не смог принять ее будничную сторону21.
Следующий вопрос: кто такие Двенадцать? Т. Гоодман, автор первой в Европе монографии о Блоке, ответил на этот вопрос так: «Двенадцать, выступающие в роли апостолов новой эры, — не рабочие, не интеллигенты, а грубые плебеи, уличный
_______
17 Edschmid К. Bücherdekameron. —S. 285.
18 Kostka Е. Blok, Schiller and the Bolshevik Revolution // Revue de la littérature comparée. — P. — 1965. — N 2. — P. 267.
19 Mirau F. Sturmgesang... — S. 77.
20 Manning С. A. The Creed of A. Block // The Slavonic review. — 1926. — V. 5. № 14. — P. 337—338.
21 BonneauS. L'univers poétique... — P. 287.
118
сброд. Блок показывает революцию с ее теневой, отталкивающей стороны. Они — слепое орудие судьбы. Через кровь и смерть ведет их светлый образ Спасителя, ведет к неведомой, но высокой цели»22. А. Лютер в своей «Истории русской литературы» писал, что «Двенадцать, при всей их грубости, дикости, глупости и подлости, являются бессознательными провозвестниками нового мира»23. В силу несознательности героев поэмы Рив находит их сравнение с апостолами неоправданным. Они — всего лишь «современные миссионеры, которым, однако, непонятен их символ веры»24. Клуге в полемике с Б. Н. Орловым утверждает, что Двенадцать представляют не рабочий народ, а «дикую варварскую массу, стихийные, первородные силы которой проявляются в безудержных страстях, в неуемном разгуле и грубости»25. Итало-американский славист Р. Поджоли высказывает точку зрения, что в лице Двенадцати мы имеем дело с теми, кого К. Маркс называл люмпен-пролетариями26. У Хакела блоковские герои вызывают ассоциации с двенадцатью разбойниками из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», с голытьбой, восставшей под предводительством Разина. Сопоставляя текст песни «Из-за острова на стрежень» с отдельными репликами из поэмы «Двенадцать», исследователь верно отмечает ритмико-стилистическую и смысловую «цитатность» последних. Например: «Только ночь с ней провозжался / Сам на утро бабой стал» — «Что ты, Петька, баба что ль?»; «Что вы, черти, приуныли?» — «Что, товарищ ты не весел? / Что, дружок, оторопел? / Что, Петруха, нос повесил, / Или Катьку пожалел?»; «Грянем, братцы, удалую / На помин ее души!» — «Упокой, господи, душу рабы твоея...»27.
Образ буржуя в зарубежном литературоведении комментировался не часто. В предисловии к одному из итальянских переводов издатель делает, например, такое наблюдение: «Ненависть Блока к буржуа сродни ненависти скорее флоберовской, чем марксовой. Эта ненависть не только эстетического, но и этического, метафизического и религиозного происхождения»28. Так создается буржуй «метафизический», чтобы предпочесть его буржую поэмы, где он является прозрачным символом «старого мира».
Генетическую связь «голодного пса» с пуделем из «Фауста» предполагает Мирау29. Однако ни он, ни ранее указавший на
_______
22 Goodman Th. A. Block. —Königsberg, 1936. — S. 86.
23 Luther A. Geschichte der russischen Literatur. — Lpz., 1924. — S. 443.
24 Reeve F. D. Aleksandr Blok. — P. 207.
25 Kluge R.-D. Westeuropa und Rußland... — S. 253.
26 PoggioliP. The poets of Russia 1890—1930. — Cambridge, 1966. — P. 206.
27 Hackel S. The Poet and the Revolution. — P. 61—68.
28 Strada-Janovič С. Prefazione... — P. 18.
29 MirauF. Sturmgesang... — S. 74.
119
эту связь Л. К. Долгополов не объяснили смысла записи, сделанной Блоком в записной книжке 29 января 1918 года. Она начинается словами: «Азия и Европа. Я понял Faust'a Knurre nicht, Pudel (Пудель, не рычи (нем.). В пер. Б. Пастернака: «Пудель, оставь!») — Война прекращена, мир не подписан»30. Во-первых, неясно, почему поэта вдруг «осенило»? Ведь нелепо предполагать, что ранее он пребывал в неведении относительно символики пуделя в «Фаусте». Во-вторых, он ссылается на третий эпизод первой части трагедии, когда Фауст пока еще не подозревает, что в облике пса перед ним сам дьявол:
Да, он не оборотень, дело ясно.
К тому же, видно, вышколен прекрасно.
В-третьих, обращает на себя внимание контекст. Речь идет о Брест-Литовском мире и вообще — о русской революции и иностранной интервенции, о противостоянии революции и контрреволюции (Азии и Европы). Смысл блоковской записи проясняется, если обратиться к той части монолога Фауста, на которую ссылается поэт:
Пудель, оставь! С вдохновеньем минуты,
Вдруг охватившем меня невзначай,
Несовместимы ворчанье и лай.
Более свойственно спеси надутой
Лаять на то, что превыше ее. (Пер. Б. Пастернака).
Блок переадресовывает слова Фауста Европе, улавливая в них идейную перекличку со своей поэмой «Скифы».
Ранние зарубежные рецензенты поэмы «Двенадцать» не обращали внимания на трагический сюжет ее — любовь Петрухи, предательство Ваньки и гибель Катьки. Да и современная критика нередко отделывается замечаниями об арлекинаде, «тривиальной любовной истории»31, «плебейской мелодраме в духе «Бесов» Достоевского»32. Как считает известный английский славист Я. Лаврин, центральный эпизод поэмы «нарочито грубый, мог бы быть позаимствован из уголовной хроники»33. Его соотечественница и коллега X. Мачник видит в нем разгул «русских карамазовских страстей»34. Познера он наводит на мысль о «суетности человеческих страстей» в сравнении с «величием эпохи»35. Но делались попытки и включения любовного
_______
30 Блок А. Записные книжки. 1901—1920. — M., 1965. — С. 387.
31 Ripellino A. M. Literatura come itinerario nel meraviglioso. — Torino, 1968. — P. 170—171.
32 Poggioli R. The poets of Russia. — P. 206.
33 Lavrin J. A. Panorama of Russian Literature. — L., 1973. — P. 235.
34 Muchnik H.From Gorki to Pasternak. Six modern Russian writers. — L., 1961. — P. 161.
35 Pozner V. Panorama... —P. 169.
120
«треугольника» в основной сюжет поэмы. Мирау идет к пониманию истории Петрухи от «Медного всадника», где, по его мнению, Пушкин задался целью соединить воедино «Петра и Евгения», «силу (власть) и человечность». У Блока Петруха — новый Евгений — убивает свою возлюбленную и не может изжить боль: патруль, как некогда «призрачный Петр, идет своим путем», и Петруха — вместе с ним»36.
Образ Катьки часто истолковывался в символическом плане как олицетворение России, принесенной в жертву Двенадцати подобно очарованной злым колдуном гоголевской Катерине из «Страшной мести». В подтверждение такой версии Хакел, например, ссылается на черновой вариант третьей строфы третьей главы: «...Мировой пожар в крови, / Из-за Катькиной любви». Он же указал на перекличку образа Катьки с образом Христа: у Катьки «зубки блещут жемчугом», «снежная россыпь жемчужная» — атрибут Христа37. У нас это сходство было отмечено М. Ф. Пьяных38. Свои наблюдения Хакел подкрепляет словами Блока из письма к Ю. Анненкову, иллюстратору «Двенадцати» (если бы из левого угла «убийства Катьки» дохнуло густым снегом и сквозь него — Христос, — это была бы исчерпывающая обложка»). И весьма изобретательно конструируется им такая же композиция: если совместить одну картину, изображающую мертвую Катьку и молящихся над ней ангелов, с другой, где изображен белый, снежный Христос, легко парящий над мертвой женщиной, то в этой композиции обнаружится «удивительное сходство с традиционным сюжетом успения богоматери». Связь бога и вечно женственного выражается также и в том, что один символ России — Катька —сменяется в финале поэмы другим — Христом39.
Самая сложная проблема поэмы «Двенадцать», своего рода квадратура круга от литературоведения, — это, конечно, образ Иисуса Христа. В «Малом справочнике мировой литературы», изданном в ФРГ, говорится о том, что Блок «оказался в полной изоляции», введя в поэму этот образ. «Христос, шествующий во главе революционеров, казался абсурдом коммунистам и кощунством антикоммунистам. Блок позже признал, что финал поэмы ему не удался»40. Появление Христа в финале Пристли расценил как «театральный эффект»41, а Лаврину оно показалось ничем не мотивированным deus ex machina (бог из
_______
36 Mirau F. Sturmgesang... — S. 75.
37 Hackel S. The Poet and the Revolution. — P. 125.
38 Пьяных M. Ф. «Двенадцать» А. Блока. — Л., 1976. — С. 26.
39 Hackel S. The Poet and the Revolution. — P. 126, 129.
40 Kleines Lexikon der Weltliteratur im 20. Jhd. Hrsg. v. H. Olles. — Wien, 1964. — S. 46.
41 Priestly J. B. Literature and Western Man. —P. 399.
121
машины)42. «Введение Христа в атеистическую поэму» объяснялось также влиянием Гейне, «единственного поэта XIX века, добивавшегося художественного эффекта при помощи такого рода стилистики шока»43. Подобные оценки исследовательски бесперспективны, и зарубежная наука на них, естественно, не останавливалась. Но каких только расшифровок блоковского Христа в ней не встретишь! Он — и человек из народа, и революционер, и человек-артист, и Дионис, и ницшевский Заратустра, и синтез того и другого. Он — символ новой космической эры, Христос ликующий и Христос страдающий, Христос сострадающий и суровый Христос раскольников и, наконец, даже Антихрист. Mноголикость Христа «Двенадцати» объясняется, во-первых, сложным отношением к нему самого Блока, во-вторых, — возможно, как следствие первого — его «развеществленностью», эфемерностью. Поэт и не хотел большей определенности этого образа. Поэтому ему не понравилось первоначальное изображение Христа Анненковым. В письме к художнику он делится своими представлениями об этом образе: «...Христос с флагом» это ведь «и так, и не так». Знаете ли Вы (у меня — через всю жизнь), что, когда флаг бьется за ветром (за дождем или за снегом и, главное, — за ночной темнотой), то под ниммыслится кто-то огромный, как-то к нему относящийся (не держит, не несет, а как — не умею сказать). Вообще это самое трудное, можно только найти, но сказать я не умею, как может быть, хуже всего сумел сказать в «Двенадцати» (по существу, однако, не отказываюсь, несмотря на критики)»44. «Блоковского Христа видел только сам Блок, уверяет Поджоли, его безликость напоминает изображение Христа в «Тайной вечере» Леонардо да Винчи»45.
Вопрос о генезисе Христа в поэме «Двенадцать» скрупулезно разработал в своей книге Хакел. С его точки зрения, это — «компилятивный» образ. В нем преобладают черты русского Христа (страдающего и сострадающего), каким он изображался в русской классической литературе (Ф. Тютчев, А. Майков, А. Григорьев, Ф. Достоевский) и в живописи (М. Нестеров). Таким же он запечатлен в раннем стихотворении «Вот он, Христос, в цепях и розах...». Принимая во внимание интерес поэта к староверам, в нем предполагается суровость раскольнического Христа. В неуязвимости его исследователь видит намек на Степана Разина. По народному преданию, его не брала пуля, и он должен вернуться для совершения праведного
_______
42 Lavrin J. A. Panorama... — Р. 236.
43 Cohen J. M. Poetry of this age. — P. 95.
44 Блок А. Собр. соч.: в 8 тт. M.—Л., 1963. — С. 514.
45 Poggioli R. The poets of Russia. — P. 208.
122
суда46. Хакел не преминул, естественно, отметить и тот факт, что представление о Христе как об участнике или предводителе революционных событий было традиционным как в русской и советской (А. Белый, С. Есенин, В. Маяковский, В. Кириллов), так и зарубежной литературах (Вс. Крестовский)47. Среди возможных западноевропейских источников образа Христа фигурирует «Жизнь Иисуса» Э. Ренана. Высказывалось даже мнение, что блоковский Христос — копия ренановского, потому что во время работы над «Двенадцатью» Блок читал книгу Ренана. От Ренана — артистизм Христа, его легкость и грациозность48. Другой часто называемый источник — Ф. Ницше. В Христе Блока предполагаются черты «женственного танцующего бога» Диониса, а также и Заратустры, разбрасывающего розы49. Христос — это «высшее выражение творческой противоречивости, где смыкаются влияния «Трех разговоров» Вл. Соловьева и «аристократического гуманизма» Ницше50. Влияние Р. Вагнера имеет в виду Клуге, когда отмечает в блоковском Христе противоречивое, на его взгляд, сочетание символики человека будущего и мятежного духа. Христос-богочеловек олицетворяет величие революции, а как сын человеческий — красоту и совершенство человека. Однако же художественная выразительность этого образа не отвечает его смысловой емкости51.
В Христе «Двенадцати» зарубежные исследователи видели, как правило, оправдание революции, гуманистический и нравственный идеал, «одушевленную категорию будущего»52. Для Поджоли — это «снежный призрак», символизирующий холодную стихию русской революции53. Мирау связывает образ Христа с блоковскими чаяниями нового человека, рождающегося в «вихрях революции», ссылаясь при этом на слова из известной статьи Блока «Крушение гуманизма» («...весь человек пришел в движение, он проснулся от векового сна цивилизации; дух, душа и тело захвачены вихревым движением; в вихре революций духовных, политических, социальных, имеющих космические соответствия, производится новый отбор, формируется новый человек; человек — животное гуманное, животное
________
46 Hackel S. The Poet and the Revolution. — P. 116, 64.
47 Ibid. —P. 163, 107.
48 Nedeljkovič D. Pourquoi l'image du Christ dans Les Douze d'Alexandre Blok? // Canadian Review of Comparative Literature. — Spring. — 1976. — P. 169.
49 Forsyth J. Prophets and Superman // Forum for modern Language studies. — V. XIII. — N 1. — 1977. — P. 43.
50 Ibid. —P. 44.
51 Kluge P.-D. Westeuropa und Rußland... —S. 130.
52 Bergstresser D. Alexander Block... — S. 178.
53 Poggioli R. The poets of Russia. — P. 207.
123
общественное, животное нравственное перестраивается в артиста, говоря языком Вагнера»54.
Не могла не обратить на себя внимание и цветовая символика «Двенадцати». «Символика цвета, — отмечает славист из ФРГ X. Мецгер, — основана на том, что для Блока все внешнее становится частью души, а все внутреннее является одновременно и внешним». О красках Блока можно сказать то же, что было уже сказано о красках Гете: в них дана «аббревиатура творческой биографии поэта»55. Й. Хольтхузен обращает внимание на антитезу огня и снега (красного и белого), восходящую к «Снежной маске». И если там она символизировала романтический максимализм, то в «Двенадцати» — восходящий к фольклору контраст «кровавого флага» и белоцветных атрибутов Христа — жемчуга и роз. Появление Христа в финале поэмы, по Хольтхузену, неожиданным не кажется, оно исподволь подготовлено устойчивыми контрастами цвета и символикой красок56.
Н. Гумилев отмечал у Блока «чисто пушкинскую способность в минутном дать почувствовать вечное»57. Нередко символическая двуплановость поэмы Блока истолковывалась за рубежом упрощенно, когда образ сам по себе ничего не значит и воспринимается лишь как знак «высшей реальности; (по известному принципу Вяч. Иванова arealibus ad realiora — от реального к реальнейшему). Так, итальянский ученый Э. Бадзарелли решительно не согласен с Орловым, писавшим об «удивительной отчетливости и верности, с которой изображены будничные сцены» революционного Петрограда58. Э. Бадзарелли же, напротив, утверждает, «что поэма выполнена в технике символизма, и все персонажи, пейзажи и образы — символичны, а. не типичны»59. А вот с точки зрения Поджоли она отчасти даже натуралистична. Он обнаруживает в ней сходство с книгой Дж. Рида «Десять дней, которые потрясли мир»: «Американский журналист и русский поэт видели те же места, тех же людей и те же события и, используя различные художественные средства, создали похожие, выдержанные в графической манере полотна той исторической эпохи»60.
_______
54 Mirau F. Sturmgesang… —S. 75—76.
55 Metzger H. Ein Beitrag zur Poetik A. A. Blocks. —Köln, 1967. — S. 141.
56 Holthusen J. Nachwirkungen der Tradition in A. Bloks Bildsymbolik // Slawistische Studien zum V. internationalen Slawistenkongreß in Sofia. — Göttingen, 1963. — S. 441—443.
57 Гумилев H. С. Письма о русской поэзии. — Пгд., 1932. — С. 54.
58 Орлов Вл. Поэма А. Блока «Двенадцать». — 2-е изд. — М., 1967. — С. 51—52.
59 Bazzarelli Е. Aleksandr Blok. L'armonia еil caos nel suo mondo poetico. — Milano, 1968. — P. 41.
60° Poggioli R. The poets of Russia. — P. 206.
124
Ло Гатто видел в «Двенадцати» образец блоковского мифотворчества61. Мифотворцем революции представлял себе Блока Познер. Он сравнивал поэта с героями «великих литературных мифов: с Дон Кихотом за его чистый рыцарственный дух, с Дон Жуаном за его любовь к Женщине, с Гулливером за то, что он так высоко вознесся над людьми». «Иногда и сам Блок кажется, подобно великим аполлоническим поэтам Гете и Пушкину, ничем иным, как воплощением солярного мифа»62, — заключает Познер.
В разноголосой, изобилующей резкими диссонансами оценок зарубежной блокиане выделяется неизменное и единодушное восхищение новаторством и художественным совершенством поэмы Блока. В предисловии к одному из лучших немецких переводов его автор В. Грегер писал: «Едва ли кому-либо из поэтов Нового времени удавалось создать в столь сжатой форме и такими простыми средствами такой же величественный шедевр поэзии... Поэт говорит образами и только образами... И они обладают такой же огромной выразительностью, как и сами события и свершения революции...»63. «Часто меняющийся стиль поэмы приведен в поразительную гармонию с содержанием; беглые импрессионистические зарисовки, ярко высвеченные детали, отголоски старинных народных песен, романса, частушки, марша — весь этот многоцветный поток образов и звуков сливается в единую захватывающую ураганную мелодию»64. Одни называли эту мелодию «симфонией»65, другие — «торжественной одой»66, «гимном к Радости»67.
Зарубежные исследователи воздают должное необычайной емкости поэмы Блока, конденсированности ее идейно-эмоционального содержания, каким-то непостижимым образом уместившегося в 335 коротеньких стихотворных строчек. Так что замечание Рива о том, что поэма «слишком мала для того, что она изображает»68, выглядит скорее комплиментом, чем критикой. В попытках определить жанр «Двенадцати» называются баллада, лиро-эпическая поэма или, вслед за Мандельштамом, «монументальная частушка». Английский переводчик поэмы Блока считает, что она представляет собой попытку «создания новой формы поэзии». Новизнасказалась
_______
61 Lo Gatto Е. Profillo della letteratura russa delle origini a Solzenicin. — Milano, 1975. — P. 310.
62 Pozner V. Panorama... —P. 160.
63 Groeger W. Vorwort —A. Block. Die Zwölf. Bln., 1922, S. 4.
64 Luther A. Geschichte... — S. 434—435.
65 Muchnik H. From Gorki to Pasternak. —P. 161.
66 LettenbauerW. Russische Literaturgeschichte. — Fr / M. — Wien, 1955. — S. 317.
67 Ibid. —S. 318.
68 Reeve F. D. Alexandr Blok. — P. 218.
125
в радикальном обновлении поэтического языка. А по своей стилистической полифонии «Двенадцать» являются «уникальным произведением во всей мировой литературе»69. Аналогичное мнение высказывалось в предисловии к одному из итальянских изданий: «...335 стихов блоковской поэмы — это чудо метрики, и в русской, может быть, и в мировой поэзии нет другого шедевра с такой необычно богатой полифонией, с таким многообразием сливающихся в контрапункте мелодий и ритмов»70.
Еще Л. Арагон подчеркнул эпохальное значение Блока в истории русской поэзии. «Двенадцать» были признаны за рубежом «вершиной полувекового развития русской поэзии, началом поэзии с реальным историческим человеком в центре... Возникнув в атмосфере первых месяцев революции, она создала философию русской истории пророческой силы и эсхатологического значения подобно «Медному всаднику» Пушкина и «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова. Блок в поэме «Двенадцать» с ее стилистическим многоголосием создает прообраз новой эпической поэзии, которая развивалась и обогащалась в творчестве Маяковского, Есенина, Пастернака, Багрицкого, Сельвинского». Она «расширила традиционные представления о возможностях поэзии и оказала влияние на прозу и драматургию»71.
Немногие произведения мировой литературы, как полагает французская переводчица Блока Э. Бикер, смогли вызвать «такой огромный резонанс, столько споров и дискуссий, вызвали такой поток похвалы, критики и самых разнообразных истолкований, как поэма «Двенадцать»72. При всем разнообразии суждений «Двенадцать» пользуются за рубежом устойчивой репутацией революционной поэмы. Ее принимали даже за «советский гимн»73.
Но не менее очевидно и другое: будучи энтузиастом революции, Блок никогда не был политическим борцом, а его видение революции не могло совпадать с марксистской теорией. В своей поэме он гениально воплотил вызванный революцией головокружительный взлет раскрепощенной стихии, воспел радость и упоение от сопричастности к вселенской катастрофе и небывалому обновлению мира — «музыку революции». В поэме сошлись жестокие и кровавые страсти, предательство и богохульство, блуд и разбой, словно ее автор задался целью воссоздать мир Ветхого Завета. Христианскому философу и антифашисту Д. Бонхефферу принадлежит такая мысль: «Тот, кто
_______
69 Bechhofer С. Е. Introduction. — A. Block. The Twelve. — L., 1920. — P. 6.
70 Strada-Janovič С. Prefazione. — P. 16.
71 Baade M. Die deutsche Literaturkritik... S. 115—116.
72 A. Blok. Les Douze. Trad.et prés. par E. Bickert. — P., 1967. — P. 11.
73 ГайдаровВ. Втеатреикино. —M.; Л., 1966. — С. 80.
126
слишком поспешно и слишком прямолинейно стремится чувствовать и жить в духе Нового Завета, тот, на мой взгляд, не христианин»74. Перефразируя ее, можно сказать: тот, кто принимает революцию в ее «плановом», стерильном варианте и игнорирует ее стихийное начало, тот не революционер. Не потому ли Блок сделал героями своей поэмы не сознательных революционеров-профессионалов, а тех, чье апостольство отмечено бубновым тузом. Но при этом совершенно очевидно, что поэт был далек от эстетизации стихии. Сама по себе она бесцельна и бессмысленна и от этой бессмысленности рождается в поэме очень важный мотив скуки. Мотив этот сходит на нет, когда взрывная энергия «Двенадцати» укрощается ритмом и смыслом марша «Вперед, вперед, Рабочий народ!». Но впереди — Христос! Исследователи поэмы, советские и зарубежные, проявили немало остроумия и изобретательности, чтобы объяснить, зачем в поэме Христос. Но, насколько можно судить, никому не пришло в голову прибегнуть к доказательству от противного: а как бы выглядели «Двенадцать» без Христа? А между прочим, именно этим вопросом задавался В. Г. Короленко. Сошлемся на свидетельство эмигрантского литератора С. Яблонского (Потресова). Он писал: «Если бы не Христос, — говорил мне по этому поводу в августе 1918 года В. Г. Короленко, — то ведь картина такая верная и такая страшная. Но Христос говорит о большевистских симпатиях автора»75. И, добавим, не только о них. Известно, как Блок относился к личности Иисуса Христа, какое внутреннее сопротивление пришлось ему преодолеть, чтобы сохранить его в поэме. «Мой Христос в конце «Двенадцати», конечно, наполовину литературный, — писал поэт, — но в нем есть и правда». Какая правда, если повсеместно Христос в поэме воспринимался как вызов элементарной логике? Выходит, как Достоевский, Блок предпочел «оставаться со Христом, нежели с истиной»76. Но Блок не ошибался: в его Христе была правда, как она была в Христе Достоевского, в Христе русской литературы, где Иисус Христос выступает залогом и гарантом нравственности и человечности и, как устойчивый и традиционный символ этих ценностей, принадлежит не только прошлому, но и будущему.
_______
74 Бонхеффер Д. Сопротивление и покорность // Вопросы философии. — 1989. — № 10. — С. 155.
75 Судьба Блока. — Л., 1930. — С. 222.
76 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. — Т. 28. — С. 176.