Текст статьи
Тема эта блистательно разработана известным американским литературоведом Р. Джексоном в статье, вошедшей в его книгу “Диалоги с затруднительными вопросами”1. Он выделяет много общих черт между Достоевским и Шатобрианом: первоначальное значение эстетики в развитии человеческой личности, теорию об “идеальном прекрасном”, концепцию совершенного героя, почитание могил, которое является четвертым доказательством бессмертности души. Почитание могил играет огромную роль и в “Братьях Карамазовых”: Алеша возвращается домой разыскать могилу матери; он произносит надгробную речь у камня, под которым Илюша хотел, чтобы его похоронили… Что касается трех первых доказательств (желание счастья, присутствие совести в человеке и нравственности), то Джексон находит их и у Ивана, воззрения которого излагает Миусов в сцене в монастыре:
…он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие. Иван Федорович прибавил при этом в скобках, что в этом-то и состоит весь закон естественный, так что уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь2.
В отличие от Шатобриана Иван — неверующий человек. Шатобриан же считает, что нравственность сама по себе — доказательство бессмертия. Иван, исходя из условий человеческого
______
© Олливье С., 1998
1 Robert L. Jackson. Dialogues with the overwhelming questions. Stanford, California, Stanford University Press, 1993.
2 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972-1990. Т. 14. С. 64-65. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием тома и страниц в скобках.
329
существования, приходит к совершенно иному заключению: уродства человеческой природы, отсутствие нравственности в человеке доказывают, что Бога нет и все позволено. Однако почитание могил и его любовь к жизни (“Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что!”) являются “высшим опровержением своих собственных религиозных сомнений” — и в нем “заложены могучие силы духовного перерождения”.
Джексон ставит интересную проблему влияния Шатобриана на Достоевского, напоминая, что она уже была затронута А. Долининым в его примечаниях к первому тому “Писем Достоевского”, изданных в 1928 году. По мнению Джексона, когдаДостоевский опровергает воззрениясвоего героя,“убежденного вольтерьянца” (по выражению Л. Гроссмана), он, может быть, вспоминает и вдохновляется книгой Шатобриана “Гений христианства”, его критикой как вольтеровского скептицизма и атеизма, так и рационализма эпохи Просвещения.
Мы хотели бы понять причины, толкнувшие Достоевского просить брата Михаила в письме от 31 октября 1838 года: “Напиши мне главную мысль Шатобрианова сочиненья GénieduChristianisme” (28/1, 55).
Достоевский был поражен, узнав, что Шатобриан “переправлял” “Аталу”, и спрашивает себя, была ли эта повесть первым сочинением Шатобриана. Не вошедшая в эпопею в прозе “Начезы” (1826), история Аталы была напечатана в английском издании “Гения христианства” (1801), чтобы показать “соотношение христианской веры с картинами природы и страстями человеческой души”.
В 1838 году Шатобриан находился в зените своей славы, отголоски которой дошли и до России. Позднее Тургенев сказал: “Шатобриан за границей, в России, в Германии, в Англии, ничуть не известен. Его прекрасная поэтическая проза, мать и кормилица всех живописных проз нашего времени, не пользуется никаким почтением” (Гонкуровский дневник, 21 февраля 1876 года). Но в то время, когда Достоевский писал своему брату,дело обстояло иначе.Повесть “Рене”,вошедшая в первое издание “Гения христианства” (1802), “Мученики” (1809), “Путешествие из Парижа в Иерусалим” (1811), “Замогильные записки”, которые появляются между 1848-м и 1850 годом (эта книга была у Достоевского в библиотеке), — все эти произведения пользовались тогда большим успехом.
Достоевский, вне всякого сомнения, не мог пройти мимо такого заглавия, как “Гений христианства”. Надо сказать, что
330
Шатобриан, даже если его не сразу осенило, нашел очень удачное название для своей книги. Заимствовал ли он его или нет, не важно. Заглавие (и книга) принесло Шатобриану славу. Оно удачно соединило два противоположных понятия (гений и христианство), ибо в конце XVIII века сложилось убеждение, что христианство способно привести лишь к застою и смерти.
Когда Достоевский писал свое письмо от 31 октября 1838 года, он учился в Инженерном училище. Школьная дисциплина требовала от учеников ежедневного участия в церковных службах и причастия. В письмах к отцу, когда речь заходит о деньгах, Достоевский часто упоминает о Боге и Провидении, а письма к брату Михаилу обнаруживают другие интересы. Он с жадностью читает Шекспира, Гофмана, Шиллера, Бальзака, Гюго, Паскаля… Сильное влияние оказывает на него их общий друг Т. Н. Шидловский, который позже стал проповедником, странником, но колебался между страстной верой и атеизмом. Достоевский был недоволен существующим порядком в мире: “Мне кажется, мир наш — чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслию. Мне кажется, мир принял значенье отрицательное из высокой, изящной духовности вышла сатира. <…> Как малодушен человек! Гамлет! Гамлет!” (28/1, 50. Письмо М. М. Достоевскому от 9 августа 1838). А в письме от 31 октября он пишет: “Брат, грустно жить без надежды… Смотрю вперед, и будущее меня ужасает… Я ношусь в какой-то холодной, полярной атмосфере, куда не заползал луч солнечный… Я давно не испытывал взрывов вдохновенья… зато часто бываю и в таком состоянье, как, помнишь, Шильонский узник после смерти братьев в темнице…” (28/1, 54). Его рассуждения о соотношении философии и поэзии соответствуют идеям романтической философии русских шеллингианцев и бывших любомудров: “Ум — способность материальная… душа же, или дух, живет мыслию, которую нашептывает ей сердце… Мысль зарождается в душе. Ум — орудие, машина, движимая огнем душевным… …Ум человека, увлекшись в область знаний, действует независимо от чувства, след<овательно>, от сердца” (Там же).
Итак, можно выделить две главные причины, по которым Достоевский заинтересовался книгой Шатобриана. Во-первых, он уже пережил сомнения и задавал себе вопросы о сути христианства. Во-вторых, показательно предпочтение,отдаваемое им сердцу. Ведь Шатобриан — типичный представитель поколения, страдающего “болезнью века” после революции
331
1789 года: “Я очутился, — пишет он, — между двумя столетиями, как на слиянии двух рек, я окунулся в их беспокойные воды, с сожалением удаляясь от старого берега, на котором я родился, плывя с надеждой к неведомому берегу”. Прозванный “волшебником”, Шатобриан открыл пути воображения и стоял у истоков романтизма.
При каких же обстоятельствах была написана эта книга? Шатобриан эмигрировал в Англию в 1793 году и прожил там до 1800 года. Можно удивиться, что он взялся за произведение во славу религии, написав до этого вольнодумное сочинение “Опыт о революциях”. (Книга, начатая в 1793 году, была опубликована в Лондоне в 1797 году.)
Шатобриан родился в родовитой семье бретонских аристократов. Его предок Жофруа IVучаствовал в Египетских крестовых походах святогоЛюдовика, И. И. Козлов посвятил ему поэму “Возвращение крестоносца” (1834). Как и Достоевский, Шатобриан воспитывался в набожной атмосфере: ежедневные молитвы, посещения монастырей, первые детские впечатления, связанные с церковными песнопениями. Подобно французским аристократам того времени, он увлекался философией эпохи Просвещения и приветствовал революцию. Но ужасы, свидетелем которых он был или о которых ему рассказывали (оскверненная могила отца; мать и сестра, брошенные в тюрьму; брат, казненный на гильотине), потрясли его, и Шатобриан выступает на стороне королевского войска против республики. После поражения уезжает в Лондон и живет там в нищете, презираемый богатыми и знатными эмигрантами. Именно в это время, потеряв, как ему показалось, веру, он пишет “Опыт о революциях”, от которого позже отрекся. В этом произведении он размышляет о французской революции, сравнивая ее с английской, а также с афинской и спартанской, что отвечало классическим традициям того времени. Опровержение христианства доходит до вопроса “Какая же религия сможет заменить христианство?”. Ответ остался расплывчатым: как бы ни интересен этот вопрос, он неразрешим по общепризнанным понятиям… Религия необходима — иначе общество погибнет. Произведение имело огромный успех у эмигрантов, хотя и противоречило, по признанию Шатобриана, чувствам его собратьев по несчастью.
“Гений христианства” свидетельствует о возвращении к вере, которое произошло под влиянием нравственного перелома. Мать его, огорченная безбожными рассуждениями в “Опыте о революции”, будто бы умоляла перед смертью, чтобы
332
ее блудный сын вернулся к вере. О смерти матери он узнализписьма сестры Жюли де Фарси, но когда новость дошла до Лондона, Жюли уже умерла в тюрьме. “Эти два голоса, донесшиеся до меня, — пишет Шатобриан, — поразили меня. Я стал христианином”. На самом деле можно усомниться в искренности его поэтической риторики: мать Шатобриана умерла 31 мая, а письмо Жюли написано 1 июля. Думается, Шатобриан узнал о смерти матери раньше этой даты. К тому же Жюли умерла 25 июля 1799 года, когда книга была уже начата. Другим аргументом против искренности этого обращения в христианство является утверждение, что книга эта якобы была продиктована издателем и другом Шатобриана Фонтанесом. “Гений христианства”, несомненно, вписывается в характерное для того времени возвращение к религии, к художественному и религиозному прошлому. Ужасы времен Террора излечили дворянство от революционных идей. Недавние атеисты обращаются к религии по рассудку и мечтают о реставрации монархии, опирающейся на религию. Что касается народа, то в большей части он остался верующим. Такие воззрения отразились в двух произведениях: в “Теории политической и религиозной поэтики” де Бональда и в “Раздумьях о Франции” Жозефа де Местра, из которых Шатобриан черпает некоторые идеи для новой религиозной поэтики.
Наконец, за это возвращение к религии выступал и Бонапарт. Книга Шатобриана пришлась власти по вкусу, и Наполеон взял ее под свою защиту. Бонапарт был скептиком в вопросах веры, но отдавал себе отчет в огромной значимости церкви и твердо решил отвести ей решающую роль в восстановлении порядка и мира. Пути Шатобриана и Наполеона сближались.
Шатобриан в какой-то мере был оппортунистом, но певцом христианства он стал и по другим причинам. В своей книге он хотел воздать должное религии, пересмотреть свой “Опыт о революциях” и даже опровергнуть его. Своему обращению к вере он отчасти обязан воспоминаниям о матери, Библию которой он увез с собой в изгнание. Один из критиков написал: “Нет сомненья, что тогда он плакал и молился. Мысль о смерти и гробе никогда не покинет его”. В Риме смерть одной из любимых им женщин, мадам де Болон, толкает его на христианские размышления. Такие события из жизни Шатобриана явно перекликаются с известными событиями из жизни Достоевского, который пронес через всю каторгу “Новый Завет”, подаренный ему в Тобольске Н. Д. Фонвизиной,
333
и обращался к нему в самых трудных случаях жизни (например, когда размышлял у смертного одра Марии Дмитриевны, о чем сохранилась известная запись от “16 марта”).
Есть поразительное сходство в жизненных путях Шатобриана и Достоевского. Оба думали, что потеряли христианскую веру под влиянием революционных идей. Разумеется, обстоятельства, при которых произошло “перерождение убеждений” каждого писателя, совершенно различны. Нельзя сравнивать интеллектуальную позицию Шатобриана во время французской революции со взглядами Достоевского в сороковые годы, который мечтал о таком обществе, где царила бы социальная справедливость, и с глубокой болью переживал страдания городского простонародья, так же как и крепостных крестьян, которых пока еще мало знал, но шел из-за них на каторгу. Там он вновь обрел веру своего детства, разделив страдания с каторжниками, с народом, в котором “нужно уметьотвлекатькрасоту его от наносного варварства”(22, 43).
Шатобриан был свидетелем революции и видел, что она сопровождается деспотизмом. Позже он напишет, что полное равенство достигается лишь порабощением душ, которое превращает человека в “рабочий скот”. В романе “Бесы” и в поэме “Великий инквизитор” Достоевский будет бичевать порабощение человека во имя равенства и насущного хлеба, вложив в речи своих героев слова, близкие словам Шатобриана: “Меры, предполагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, — весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны” (10, 312).
Главную мысль книги Шатобриана Михаил Михайлович Достоевский мог найти в “защите”, написанной в конце книги в ответ на нападки так называемых “неподкупных республиканцев”, таких, как Женгени, главный редактор журнала “Философская декада”, представляющего другое политическое течение, чем журнал “Меркурий”, в котором был напечатан “Гений христианства”. Аргумент Шатобриана следующий: он хотел написать не теологическое сочинение, а показать “человеческую красоту христианской религии, одним словом, кротость, обаяние, создать, как Григорий Назианзин, своеобразную поэтическую апологию во славу религии”. Шатобриан использовал “оружие поэзии”. Именно такое оружие привлекало, наверно, Достоевского. Будучи учеником, последователем Руссо, вернувшего сердцу пальму первенства, Шатобриан желает тронуть и очаровать своих читателей. Его манера явно
334
противостоит догматической манере де Местра и де Бональда, эти книги вызвали мало откликов, тогда как “Гению христианства” сопутствовал необыкновенный успех. “Предыдущие апологеты христианства, — писал известный философ и эстетик Тэн, — призывали к разуму и подтверждали фактами свои догмы. Шатобриан избрал иной путь: душевными порывами и поэтическими образами он доказывает правоту христианства”. Он выступает на стезю чувства и выбирает своим языком язык эмоций. Чувствительное преобладает над разумным. “После годов террора, — пишет Л. Регакс в своем предисловии к “Гению христианства”, — это была книга, навеянная свежестью и тишиной, она явилась своеобразным возвратом к потерянному счастью, с торжественным шествием, его процессиями, с колокольным звоном, религиозными праздниками, паломничествами к затерянным лесным монастырям, к мощам святых угодников. После запаха крови “Гений христианства” распространял благоухания невинности и идиллической сельской жизни”.
Поэтическим вдохновением пронизаны описания природы: “Есть Бог. Травы в долинах, кедры в горах благословляют Его, насекомое восхваляет Его, слон приветствует Его на рассвете, птица в кроне деревьев воспевает Его, раскаты грома возвещают о Его могуществе, и океан свидетельствует о Его необъятности”. Эти возвышенные излияния очень близки к словам Макара и Зосимы, которые призывают к созерцанию природы и к мировой гармонии от самого малого до бесконечного. Но для Шатобриана Бог является созидателем форм: он архитектор и живописец. И на художника и писателя возложено открыть и показать созданную Богом красоту. До некоторой степени поэтический гений является лишь эквивалентом религиозного гения.
Шатобриан, в сущности, — великий мастер описаний природы, а суть искусства Достоевского — “тайна человека”, разгадка ее (28/1, 63). Его часто упрекали в том, что природа отсутствуетвегопроизведениях.Этоневерно.Достоевскийпридает очень большое значение созерцанию красоты мира, которая связана для Мышкина и Кириллова с ощущением счастья, духовной полноты, поскольку это и есть живой опыт встречи с Богом, откровением присутствия Бога в космосе. Способность видеть красоту мира дана лишь людям, достигшим высшей ступени нравственности и духовности и принявшим мировой порядок. Созерцание красоты ведет Макара к слиянию с Богом: “Все в тебе, Господи, и я сам в тебе и
335
приими меня!” (13, 290). И для Зосимы: “Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка золотая… не имея ума, тайну Божию свидетельствуют…” (14, 267).
На вопрос молодого крестьянина, спрашивающего у животных есть ли Христос, Зосима отвечает: “…всё создание и вся тварь, каждый листик устремляется к слову, Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо…” (14, 268). Подобного восприятия Христа нет у Шатобриана, Христос для него — весь кротость, доброта, мудрость и ничего божественного, как у Достоевского, в нем нет. Известный литератор Пьер Паскаль утверждал, что любовь Достоевского к Христу не приводит его к трансцендентному. Однако нет у Шатобриана и следа того страстного почитания Христа; его религия не христологична. Надо отметить, что положив начало сравнительной критике (сравнивая, например, влюбленных героинь Расина или Руссо с героинями Еврипида или Вергилия), Шатобриан показывает превосходство Евангелия над “Илиадой” и противопоставляет христианское искусство, созидающее “идеальное прекрасное”, гомеровским напыщенным описаниям природы. Если Достоевский и видел в христианстве организующий фактор общества, то для него Гомер был не ниже Христа, а подобен ему. “Вот как я говорю, — пишет он брату 1 января 1840 года, — Гомер (баснословный человек, может быть как Христос, воплощенный Богом и к нам посланный) может быть параллелью только Христу, а не Гете… <…> Ведь в “Илиаде” Гомер дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни, совершенно в такой же силе, как Христос новому” (28/1, 69).
Когда Достоевский прочел (если он прочел) “Гения христианства”, ему могли запомниться те страницы, где Шатобриан называет христианство религией милосердия и любви к ближнему. Его могли заинтересовать те страницы, где Шатобриан доказывает, вопреки мадам де Сталь, что католическая религия и религиозное искусство глубоко укоренились во французской истории. Католицизм соответствует душевному строю французов, обращенных в христианство кельтов. Но это национальное самосознание вызвано потребностью освободиться от наследия античности и не имеет ничего общего с народностью, с “почвенничеством”. Религия национальна, но ее предназначение — усмирение крестьян, “предупреждение преступлений нищего, самому себе предоставленного народа”. Народ опасен, и религия должна его обуздать: “уничтожьте евангельский культ, и в каждой деревне понадобится полиция,
336
тюрьмы, палачи”. Такого разделения на богатых и бедных Достоевский никогда не признавал, оно несовместимо с идеей сближения дворянства и народа, которую он проповедует. Может быть, Достоевский чувствовал, что Шатобриан написал свою книгу не только для того, чтобы убедить своих читателей, но также для того, чтобы убедить самого себя.
Поразительный успех книги может быть объяснен тем, что она выразила метафизическое беспокойство современников Шатобриана, их потребность в религиозном возрождении, их желание отвлечься от террора. Сомнения, высказанные в “Опыте о революциях”, присутствуют и в “Гении христианства”: “Полученное мною христианское воспитание, — пишет он в предисловии к “Опыту”, написанном после выхода в свет “Гения”, — оставило в моем сердце глубокий след, но ум мой был смущен прочитанными книгами, салонами, которые я посещал. Я родился со своим веком, я сын своего века”. Сходство с Достоевским здесь поразительно: “…я — дитя века, дитя неверия и сомнения…” (28/1, 176).
В заключение следует подчеркнуть любовь Шатобриана к монархической и христианской России. Он встретил Александра IIв 1822 году на Веронском конгрессе, и они понравились друг другу. “Я хотел бы, — пишет Шатобриан в “Замогильных записках”, — жить достаточно долго, чтобы быть свидетелем того, как Император осуществит вместе с нами четыре великих миссии: соединение греческой и латинской церквей, освобождение Греции, воссоздание бурбонской монархии в изменившемся мире и справедливое приращение наших границ”. Будучи министром иностранных дел Франции (1822-1824), он был приверженцем союза с Россией.
После смерти Шатобриана его творчество было надолго предано забвению. Сент-Бёв его не любил, так же, как и Мориак. Последний писал, что те мотивы, по которым Шатобриан восхвалял христианство, ему противны. Шатобриана упрекали в тщеславии, в позерстве, в показной набожности, лишенной истинной веры. Однако в наши дни Шатобрианобретает новых читателей, переизданы его произведения. В нем видят защитника веры и свободы. Он сумел представить религию в доступной форме для неверующих.