Текст статьи
“Жизнь Арсеньева” изобилует цитатами. Свобода и точность цитирования определяются авторским замыслом, соотношение собственного содержания цитаты и ее значения в новом тексте отражает степень адекватности художественным задачам. Реже всего чужое слово приводится в качестве авторитетного (а данная категория в плане поставленного С. С. Аверинцевым вопроса о соотношении “авторства и авторитета”1 определяет некоторые качества бунинской книги). Чаще и многообразнее чужое слово выступает предметом эстетического переживания, фактом сознания автора-повествователя-героя, элементом развития повествования.
“Жизнь Арсеньева” включает в себя цитаты из самых разных источников, в основном – художественных. Важнейшими из них являются произведения русской литературы (Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Фет, Кольцов, Толстой и другие, а также “Слово о полку Игореве”) и – христианская литература (собственно Священное писание, Требник и другие служебные книги, произведения церковно-исторического и агеографического жанров, учебник).
Представление об особенностях цитирования в “Жизни Арсеньева” – в том числе и в интересующей нас части – невозможно без обращения к судьбе текста. Анализ грасской рукописи, первых газетно-журнальных публикаций, первых отдельных изданий, а также авторских правок, сделанных И. А. Буниным в процессе подготовки прижизненных изданий2, – все это позволяет оценить характер и некоторые закономерности
______
© Пронин А. А., 1998
1 Аверинцев С. С. Авторство и авторитет // Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994. С. 105.
2 ЦГАЛИ, ф. 44, оп. 3, ед. хр. 1–4; газеты: Россия. Париж, 1927. № 9; Последние новости. 1928. № 2475, 2481, 2538, 2573, 2801, 2811; 1929. № 2965, 3116; 1932. № 4295; 1933. № 4316, 4330; 1938. № 6481; 1939. № 6488; журналы: Иллюстрированная Россия. 1937. 2 января; Современные записки. Париж, 1928. № 34–35, 37; 1929. № 40; 1933. № 52–53. Издания: Бунин Ив. Жизнь Арсеньева. Истоки дней. Париж: Современные записки, 1930; Бунин И. Собрание сочинений. Берлин: Петрополис, 1935. Т. XI; Бунин И. Жизнь Арсеньева. Роман II. Лика. Брюссель: Петрополис, 1938; Бунин И. А. Жизнь Арсеньева. Юность. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952.
506
изменений, произошедших в ходе работы над книгой с 1927 по 1952 год.
Окончательный вариант по изданию 1952 года с правкой автора содержит 27 цитат из христианских источников. В их число входят как грамматически и содержательно оформленные фрагменты, так и отрывки предложений, фраз, включенные в контекст формально-грамматическим способом (в составе авторских предложений). Объем и полнота цитируемого претерпели в процессе работы ряд изменений – также и как само количество цитат. И. А. Бунин сделал в числе прочих, весьма многочисленных купюр, и 8 изъятий цитат из христианских источников. Наиболее значительным по объему можно считать исключение из десятой главы второй книги в тексте нью-йоркского издания 1952 года 26 строк из бунинского стихотворения 1916 года “Святой Прокопий”3, которые, по существу, являются поэтическим переложением известного “Жития”, а для текста “Жизни Арсеньева” – вставной новеллой, развернутым авторитетным свидетельством психологического парадокса, обозначенного оригинальным текстом чуть ранее: “В такие морозы замерзла однажды на паперти собора нищая дурочка Дуня, полвека шатавшаяся по городу, и город всегда с величайшей беспощадностью над ней издевавшийся, вдруг закатил ей чуть не царские похороны...” (77). Другой серьезной купюрой можно считать изменение финала произведения. После слов “...не испытывал никогда...”, которыми и заканчивается издание 1952 года, ранее следовало: “Как воскреснут мертвые? И в каком теле придут? Сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное – восстает духовное”4.
Кроме того, рукописный текст седьмой главы четвертой книги включал в себя интересный фрагмент с цитатой, исчезнувший уже в машинописном варианте. После некоторых рассуждений о Боге, жизни и смерти следовало: «...отец привычно
______
3 См.: Бунин И. А. Собрание сочинений: в 9 т. М., 1965–1967. Т 1. С. 387.
4 1 Кор. 15:35, 43.
507
говорил шепотом этот дивный и грозный пятидесятый псалом! “Живый в помощи вышнего, в крове Бога небесного... <...> ...не убоитесь от страха ночного, от стрелы, летящей в дни... <...> На аспида и василиска наступивши и попереши льва и змия...”»5. В пятой книге произведения, впервые напечатанной в нью-йоркском издании под одной обложкой с остальными, в четвертой главе И. А. Бунин убирает последний ее абзац и окончание предыдущего, являющегося цитатой из Евангелия: “...ибо и птица обретет себе храмину и горлица гнездо себе”6. Прочие купюры не столь значительны: одна цитата исключена, очевидно, как близкая по смыслу со смежной, а остальные – в составе обширных контекстов.
О цитируемых источниках можно сказать следующее: с той или иной степенью точности цитируется Ветхий завет (Книга Пророков – Исайя, Плач Иеремии), Псалтирь (псалмы 92, 118, 117, 50), фрагменты заупокойной службы (в частности, воскресные тропари по непорочным), жития (Прокопия – в собственной стихотворной обработке – и Аввакума Петрова), “История краткая в ответах сих” Ивана Филлипова, учебник Закона Божия. Характерно, что никаких свидетельств подготовительной работы или сверки цитат с оригиналами не обнаруживается. Очевидно, И. А. Бунин приводит нужные фрагменты на память. Сам по себе вид грасской рукописи говорит скорее о спонтанном, непроизвольном употреблении чужого слова, которое когда-то прочитанное или услышанное в церкви – стало практически своим. В этом смысле можно, на наш взгляд, говорить о “напитанной библейскими текстами памяти” как о составляющей художественного сознания автора. Анализ локализации цитат из христианских источников вполне подтверждает сказанное. Большая их часть связана с текстом безусловным единством хронотопа: семь фрагментов утренней воскресной службы в девятой главе второй книги, повествующей о посещении церкви Воздвиженья; фрагмент кафизмы (Псалом 92) отпевания Писарева из главы девятнадцатой той же книги; две цитаты из кафизмы (Псалом 118) и учебника Закона Божия во второй главе третьей книги, где речь идет о похоронах Писарева; молитва отца (Псалом 50) из седьмой главы четвертой книги – в тексте рукописи; и, наконец, шесть фрагментов отпевания Великого Князя из двадцать первой главы той же четвертой книги. В этих случаях цитаты выступают одним из художественных
______
5 ЦГАЛИ, ф. 44, оп. 3, ед. хр. 4, л. 51.
6 Там же (Мф. 8:20).
508
средств создания цельного образа-впечатления, своего рода апперцепцией, а цитирование – литературным приемом повествования, этот образ воскрешающего. Показательно, что при абсолютном отсутствии указаний на точный источник чужого текста, в ряде случаев называется “исполнитель” (священник, дьякон, хор) и наиболее значимые фрагменты звучат как прямая речь. Это позволяет, на наш взгляд, говорить не столько о “страстности сознания” автора7, воспринимающего храмовое действо как некое представление, сколько о своего рода драматургии воспоминания: образ как действие, действие как голоса. Озвучивание, оглашение сакрального текста ситуативно обязательными голосами дьякона (“сдержанно-торжественным”), священника (“смиренным и грустным, милым, слабым, смиренным и все мирно разрешающим”) и хора (“тихая, согласная музыка, скорбно-смиренные, сладостно-медлительные звуки”) – все это ритуально и вместе с цветописью создает своего рода катарсис памяти. Недаром в итоге повествователь опровергает высказанную ранее мысль о превосходстве готических храмов над православными. Собственное содержание цитат в этом случае (особенно в девятой главе второй книги) органично усваивается контекстом с его ритуально-заклинательной интонацией и становится частью образа-воспоминания. Такой характер цитирования представляется нам совершенно адекватным поэтическому замыслу книги И. А. Бунина.
Характерно, что в двадцать первой главе четвертой книги, где речь идет об отпевании Великого князя, а повествователь выступает в своем “реальном” времени, ритуальность заметно смягчается, а содержательность возрастает. Пение становится “негромким, стройным”, возгласы “скорбно-покорными”, моления звучат “горестно и несмело” – цитаты здесь употреблены практически без “оглашающих”, методом нанизывания, и в тексте именно читаются, а не произносятся. Они выделены даже графически, как эпитафии. Чужое слово, укорененное в сознании, как и в предыдущем случае, на этот раз более содержательно, интонация повествования ровно и плавно подводит к заключительному в этом ряду изречений: “Образ есмь неизреченные Твоея славы – ущедри создание Твое, Владыко, и вожделенное отечество подаждь ми...” (190). Характерно, что в процессе работы Бунин убрал следовавший далее авторский текст: “и я спускаюсь на колени и, сжимая
______
7 См.: Карпов И. П. Религиозность в условиях страстного сознания // Евангельский текст в русской литературе. Петрозаводск, 1994. С. 341.
509
зубы, страстно плачу... <...> ...о нашем общем с ним земном отечестве...”8, а в девятой главе второй книги, о которой мы говорили выше, автор также снял финальную фразу: «Что вызвало на мои глаза горячие и возвышенные слезы? Может быть некоторое скорбное прозрение о судьбе героя и “всякой судьбе земной?”»9. Таким образом, “страстное” переживание церковной службы порождало скорбные мысли, а скорбная тишина отпевания, напротив, – страстные слезы об Отечестве. В ходе работы над текстом Бунин снял излишнюю парадоксальность, снизил рефлексию. В одном случае это позволило подчеркнуть ритуально-заклинательное значение библейских цитат, в другом – усилить их содержание как изречений.
Особое место в “Жизни Арсеньева” занимают контекстуально свободные цитаты (имеются в виду те, чья связь с контекстом формально не обозначена). Издание “Петрополиса” 1935–1939 годов представляло собой закольцованный цитатами текст: начальной из сочинения выговского историка Ивана Филлипова и конечной из Нового Завета, о судьбе которой мы уже упоминали. Ее исключение из текста окончательной редакции 1952 года было сделано, на наш взгляд, в соответствии с сугубо поэтическими задачами: с одной стороны, интонационно-смысловая законченность уже достигнута (“Я видел ее смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которую не испытывал ни к кому никогда”), а с другой – подобная пронзительная лиричность явно не лучшим образом сочеталась с эпическим строем следовавшей затем цитаты: “Как воскреснут мертвые? В каком теле придут?..”. Собственно говоря, и сам смысл – сугубо эсхатологический – приведенных строк уже ничего не прибавлял той тональности эпитафии, которая была задана тремя предыдущими фрагментами авторского текста, разделенного Буниным четкими линиями, как на надгробиях или памятных знаках.
Что касается начальной цитаты (а ее употребление наряду с другими фрагментами из старообрядческой литературы свидетельствует, очевидно, о признании за ними И. А. Буниным равного с православными источниками права на существование), – она не претерпела никаких изменений в объеме и местоположении с момента появления в рукописи: “Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства
______
8 РГБ, ф. 429: 2–6, с. 171.
9 Там же: 2–5, с. 107.
510
предаются, написаннии же яко одушевляются...”10. Иван Филлипов, прославленный тем, что написал историю Выговской поморской пустыни и мартиролог всех ее настоятелей, вложил таким образом в свои слова глубокий смысл, ориентированный на древнейшие свидетельства Слова. В первоначальных редакциях “Жизни Арсеньева” И. А. Бунин предполагал довольно подробное толкование цитаты, начинавшееся словами: «Итак, что же такое моя жизнь и вообще “вещи и дела” человеческие?»11. Отталкиваясь от цитаты, автор рассуждал о своем “словесном ремесле, то есть сознании и одушевлении своих вещей и дел, стремление к которому проистекает, может быть, только из страха перед гробом беспамятства”, о том, стоило ли усилий, и сделал бы он свою жизнь такой же – в словотворчестве – по зрелом размышлении? Однако уже в издании 1935 года текст заметно сокращается, и, в конечном итоге, сразу после цитаты следует: “Я родился полвека тому назад...”. Цитата таким образом остается с последующим текстом никак не связанной – представляя собой своего рода внутритекстовой эпиграф ко всей книге. Сам по себе этот факт говорит об известной тенденции: Бунин стремился к максимальной выразительности чужого слова, в данном случае – на уровне смысловой сопряженности и замысла в целом.
Аналог подобного употребления цитаты – на этот раз в постпозиции к авторскому тексту – мы находим в четвертой главе первой книги: “Пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших”12. Цитата выступает здесь в качестве резюме после развития в повествовании мотива забытой в далекой родной земле материнской могилы: “Ужели та, чей безглазый череп, чьи серые кости лежат теперь где-то там в кладбищенской роще захолустного русского города, на дне уже безымянной могилы, ужели это она, которая некогда качала меня на руках?”. Цитата является риторической и ритмической концовкой главы, не имея при этом логической связи с контекстом и выражая по сути лишь смиренный вздох. Пример такого же рода – в завершении девятой главы второй книги: “Благослови еси, Господи, научи мя оправданием Своим!”. Следует отметить, что к приведенным примерам примыкают и сходные по характеру употребления литературные
______
10 См. Филлипов Иван. История краткая в ответах сих. ОР ГПБ I, № 1075, л. 108.
11 Бунин Ив. Жизнь Арсеньева. Истоки дней. Париж, 1930. С. 4.
12 Ис. 55:89.
511
цитаты (в пятнадцатой главе первой книги и в восьмой главе третьей книги), и таким образом формируется система композиционных и метрических доминант произведения: по одной в каждой из первых четырех книг через относительно равные промежутки текста.
Актуализация значения цитат, в том числе и из христианских источников, характерна для работы И. А. Бунина над текстом, – это проявляется и с точки зрения развития повествования. Некоторые случаи подобной работы мы хотели бы отметить. Наиболее интересными представляются примеры цитирования “в пользу” сюжетообразующего мотива смерти, о значении которого Г. Струве справедливо заметил: «Едва ли не лучшие страницы в “Жизни Арсеньева” и вообще у позднего Бунина – о смерти (описание похорон Писарева принадлежит к самым замечательным страницам во всей русской литературе)»13. Момент первого появления мотива в произведении связан с цитатой из “Жития протопопа Аввакума”: “Аз же некогда увидел у соседа скотину умершуи, той нощи восставши, пред образом плакался довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть...”14. Между цитатой и авторским текстом о гибели мальчика Сеньки в ранних редакциях был значительный комментарий эмоционального восприятия маленьким Алешей смертности живого, однако цитата из житийного источника оказалась ярче без комментирующего контекста, более того, значительно углубилась временная составляющая мотива, ставшего “вечным”. Вместе с тем житийный текст позволяет развернуть сюжетную линию характернейшим для Бунина способом соположения: Аввакум – по существу, первый русский писатель, и утверждая после фразы “Люди совсем не одинаково чувствительны к смерти...” свою причастность к подобным Аввакуму, повествователь подчеркивает свою причастность к кругу избранных, чья впечатлительность – “настоящего художественного свойства”. Цитата придает, таким образом, дальнейшему развитию сюжета по крайней мере два существенных импульса, из ее собственного содержания не вытекающие: эпической достоверности мотиву “осознания смертности” и утверждения “избранности” художника.
Благодаря библейской цитате реализуется в четвертой главе пятой книги и мотив пути. В момент событийной паузы, когда герой уезжает в Батурино, а Лика остается дома, когда
______
13 Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж, 1984. С. 250.
14 Житие протопопа Аввакума. Архангельск, 1990. С. 17–18.
512
все в их отношениях еще может измениться, в ответ на замечание брата о романтическом существовании герой ответил “полушутя” словами Екклезиаста: “Иди, юноша, в молодости твоей, куда ведет тебя сердце твое и куда глядят глаза твои”15. И после этого разговора роман героев получил бурное продолжение, а повествование оказалось сильно облегченным за счет сокращения “рефлексирующего” контекста. Еще один пример того, как актуализируется в тексте сюжетообразующее значение библейской цитаты, обнаруживается в одиннадцатой главе пятой книги. После непродолжительного “томления убожеством жизни” и вывода о незнании героем России повествователь прибегает к цитате из Ветхого Завета: “Верою Авраам повиновался призванию идти в страну, обещанную ему в наследие, и пошел, не зная, куда он идет...”16, которую подхватывает сам герой: “Да, не зная! Вот так же, как я!”. После этого герой отправляется в Смоленск и далее. И в этом случае развитие мотива пути инициируется цитатой, которая в процессе работы над текстом оказалась напрямую связанной со словесным выражением своего решения Алексеем. Характерно, что – особенно в предыдущих двух случаях – собственный контекст источников смыслов, извлеченных Буниным, не содержал. Так, в “Житии” Аввакум говорит конкретно о том, как и когда он начал молиться, поскольку в его семье отец – “пития хмельного прилежащее”, а матери было просто некогда. Екклезиаст же после процитированных Буниным строк отчетливо предупреждает юношу: “...только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд”.
Таким образом, судьба цитат из христианских источников в процессе работы И. А. Бунина над текстом обусловлена общими и частными художественными задачами, решаемыми автором на каждом из этапов создания произведения. Цитаты, выступающие как составляющие образов-впечатлений, как сюжетообразующие элементы, как изречения, имеющие композиционное и ритмическое значение, гораздо чаще сами вызывали изменение контекста, нежели подвергались каким-либо трансформациям. Автор, на наш взгляд, стремился актуализировать не собственное значение того или иного фрагмента авторитетного источника, а усилить новое, контекстуально связанное его значение. Изъятия цитат, которые были сделаны в процессе работы, обусловлены, вероятно, невозможностью подобной актуализации без ущерба для замысла.
______
15 Ек. 11:9.
16 Быт., Книга Царств. 22:2.
513
Воспроизведение текста христианских источников по памяти, как нам представляется, обусловлено жанровой природой произведения, где цитирование сопряжено с воспоминанием. В этом смысле философско-эстетическая ценность чужого слова определяется степенью его освоения авторским сознанием в процессе создания собственного текста, что, на наш взгляд, выводит проблему звучания фрагментов христианских источников в книге И. А. Бунина “Жизнь Арсеньева. Юность” за рамки категории религиозности.