Текст статьи
«Сколько небылиц напечатали эти карлы! Про меня сказали, что я под Дашковкой принес на жертву детей моих» — «Помню, — отвечал я, — в Петербурге вас до небес превозносили» — «За то, чего я не сделал, а за истинные мои заслуги хвалили Милорадови<ча> и Остермана. Вот слава! вот плоды трудов!» — «Но помилуйте, ваше высокопр<евосходительство>! — не вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: "Вперед, ребята! Я и дети мои откроем вам путь ко славе", — или что-то тому подобное». Раев<ский> засмеялся: «Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились. Я ободрял их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило. На мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын сбирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок), и пуля прострелила ему панталоны; вот и все тут. Весь анекдот сочинен в Петербурге. Твой приятель (Жуковс<кий>) воспел в стихах. Граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я пожалован римлянином. Etvoilácommeonécritl'histoire!»1. Вот что мне говорил Раев<ский>.
К. Н. Батюшков. Чужое: мое сокровище2
Записная книжка К. Н. Батюшкова «Чужое: мое сокровище!» заполнялась поэтом в 1817 году, но была опубликована лишь в 1885-м. Батюшков, как известно, служил адъютантом знаменитого генерала, одного из «орлов
_______
© Кошелев В. А., 2008
1 И вот как пишут историю! (фр.)
2 Батюшков К Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 39.
84
двенадцатого года» Николая Николаевича Раевского во время заграничного похода и близко с ним общался. Он передал в записной книжке несколько эпизодов этого общения — и, в частности, «болтанье» генерала со своим адъютантом в 1813 году в Эльзасе.
Речь в данном случае шла о нашумевшем «подвиге Раевского», который потряс русских людей еще в 1812 году. В самый начальный период войны, когда армии Наполеона, вторгшиеся в Россию, преследовали отступавшие русские армии, произошло сражение, не позволившее французам взять в клещи 2-ю Западную армию генерала Багратиона, которой необходимо было переправиться через Днепр и выйти на соединение с 1-й Западной армией Барклая де Толли. В этом сражении, происшедшем 11 (23) июля 1812 года (сначала у местечка Дашковка, потом у Салтановки — так называемая «Салтановская плотина»), Седьмой пехотный корпус Раевского, усиленный двумя драгунскими полками генерала Сиверса (всего 15 тыс. чел.), противостоял 25-тысячному корпусу одного из лучших наполеоновских маршалов Л.-Н. Даву. Это противостояние корпус Раевского выдерживал более 10 часов. В самый решительный момент сражения, когда солдаты дрогнули, Раевский сам во главе колонны Смоленского пехотного полка, поставив рядом двух сыновей, 16-летнего Александра и 10-летнего Николая, повел основные силы своего корпуса в атаку. При этом Александр нес полковое знамя, подхваченное из рук убитого знаменосца. Мощи русской атаки противник не выдержал и вынужден был отступить — армия Багратиона была спасена3.
В разговоре с Батюшковым Раевский напрочь отрицал факт участия детей в битве при Салтановке. В этом «болтанье» он рассуждал о литературе и журналистике — о том, что военные события непременно сопровождаются ложью в их описании. Французская фраза, завершавшая рассказ генерала, — измененная цитата из трагедии Вольтера «Шарло»: «И вот как пишут историю!» — обращала внимание на способы рождения «исторического мифа», «анекдотически» искажающего действительные события прошедшего.
Нет оснований сомневаться в подлинности зафиксированного Батюшковым признания генерала Раевского: интимная запись явилась попыткой самому разобраться
________
3 См.: Тарле Е. В. Нашествие Наполеона на Россию: 1812 год. М., 1992. С. 82—83.
85
в странностях человеческого бытия — не случайно на той же странице поэт называет знаменитого генерала «славным воином», «иногда очень странным». Но если сам Раевский дезавуировал собственный «подвиг», следовательно, никакого подвига не было, и это досужая сказка «журналистов» и «нувеллистов»?
16 сентября 1829 года генерал от кавалерии Н. Н. Раевский скончался. Буквально тотчас же его зять (муж старшей дочери Екатерины), генерал-майор в отставке и видный декабрист М. Ф. Орлов, не понесший тяжелого наказания благодаря заступничеству влиятельного брата, написал «некрологию» покойного героя, которая к концу года была уже издана без указания имени автора. Один из первых откликов на нее написал А. С. Пушкин — и поместил в первом номере издававшейся им «Литературной газеты» коротенький отклик на эту «некрологию»:
Сие сжатое обозрение, писанное, как нам кажется, человеком, сведущим в военном деле, отличается благородною теплотою слога и чувств. Желательно, чтобы то же перо описало пространнее подвиги и приватную жизнь героя и добродетельного человека. С удивлением заметили мы непонятное упущение со стороны неизвестного некролога: он не упомянул о двух отроках, приведенных отцом на поля сражений в кровавом 1812-м году!.. Отечество того не забыло4.
Судя по характеру этой заметки, Пушкин прекрасно знает, кто является этим «неизвестным некрологом». С генералом Орловым (жившим в это время в ссылке в селе Милятино Калужской губернии) он был весьма близок еще в ту пору, когда генерал был командиром 16-й пехотной дивизии, стоявшей в Кишиневе, и руководителем Кишиневской управы тайного общества, членом его Коренного совета. И сейчас недоумевает, почему тот, обозрев многие деяния знаменитого героя, «упустил» самое нашумевшее и самое известное из них. О самом подвиге «двух отроков, приведенных отцом на поля сражений», он знал явно не от «отца» и не от «отроков» (хотя со всеми был знаком и дружен), а из всевластной «молвы».
Сохранился рукописный набросок этой заметки (в рабочей тетради ПД 841, л. 18) — в нем Пушкин собирался еще «усилить» нравственное звучание подвига Раевского-отца,
________
4 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.: АН СССР, 1937—1949. Т. XI. С. 84. Далее цитирую по этому изданию, указывая том и страницу.
86
подставившего под пули своих детей: «Дети Н. Н. Раевского, внуки Ломоносова...», «Н. Н., внук кн. Потемкина...» (XI, 357) (внуками Ломоносова и Потемкина были именно дети Раевского, а не сам генерал, женатый на внучке Ломоносова и племяннице Потемкина). Ибо генерал Раевский в кровавое для России время не усомнился подставить под пули «генетическую» гордость собственной семьи — «семя свое»!..
Пушкин искренно не может понять, почему зять героя не упомянул в его некрологе о том его знаменитом поступке, которым давно восхищается вся Россия!
Этот красивый подвиг был, в сущности, первым подвигом подобного рода, который продемонстрировал особенное мужество русского человека в экстремальных условиях начала большой войны.
Только при настроении, которое господствовало тогда в нашей армии, мог Остерман под напором огромных сил Наполеона в ответе на вопрос окружавших его офицеров, что теперь делать, сказать: «Стоять и умирать!»5
Некоторая античная «красивость» этого подвига тоже была как будто запрограммирована ситуацией спасения Отечества. В жизни генерала Раевского были позднее и более крупные сражения: в битве за Смоленск, при Бородине, при Малоярославце, под Красным, в Лейпцигской «битве народов»... Но именно этот «подвиг римлянина» стал наиболее значительным для национальной памяти.
И именно он очень быстро проник в национальную идеологию, став по существу первым «мифом» Отечественной войны, который передавался из уст в уста. Оттуда — буквально сразу же — он стал достоянием литературы и искусства. Бой на Салтановской плотине произошел в середине июля 1812 года. Уже в начале августа С. Н. Глинка, составляя в Москве 10-й номер журнала «Русский вестник», включил туда свои «Стихи генералу Раевскому». Стихи содержали следующий пассаж:
Великодушный русский воин,
Всеобщих ты похвал достоин:
Себя и юных двух сынов —
Приносишь все царю и Богу:
Дела твои сильней всех слов.
Ведя на бой российских львов,
________
5 Корнилов А. А. Курс русской истории XIX века. М., 1993. С. 95.
87
Вещал: «Сынов не пожалеем,
Готов я с ними вместе лечь,
Чтоб злобу лишь врагов пресечь!..
Мы Россы!.. умирать умеем!»
Тут же (в примечании) была зафиксирована фраза, которую якобы «вещал» генерал Раевский:
Вперед, ребята, за Веру и Отечество! я и дети мои, коих приношу в жертву, откроем вам путь!6
Примерно в это же время в Петербурге была изготовлена гравюра И. Кардели с портретом генерала Раевского. Под ним изображалась та же сцена: генерал ведет малолетних детей в бой. И повторялась фраза с теми же опорными словами: вперед... дети... жертва... По свидетельству Ф. Н. Глинки, знаменитый центральный редут на Бородинском поле именно в память о подвиге при Салтановке получил название «батареи Раевского»:
Из уст в уста переходила повесть о подвиге его под Дашковкою, как он, взяв двух еще не взрослых сыновей за руки, повел их знакомить с пулями — туда, где всех троих с головы до ног окатило свинцовым дождем!7
В том же 1812 году «подвиг Раевского» обрел поэтическую хрестоматийность, попав и в гимн Жуковского «Певец во стане русских воинов»:
Раевский, слава наших дней,
Хвала! перед рядами
Он первый грудь против мечей
С отважными сынами.
И в державинский «Гимн лироэпический на прогнание французов из Отечества»:
Суть царски витязи у нас.
Вы сами видели не раз,
Как вел отец детей ко брани...8
В двухтомном «Собрании стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году» (М., 1814), этот «подвиг Раевского» упоминается около тридцати раз! Показательно, что он так и не приобрел статус официального «мифа», а остался «повестью», вышедшей из «низов», переданной «из уст в уста» и освященной кровью многих павших на великой войне. М. Ф. Орлов, зять генерала Раевского и сам прославленный
________
6 Русский вестник. 1812. Ч. 20. № 10. С. 79—80.
7 Глинка Ф. Н. Очерки Бородинского сражения // «России верные сыны...». М., 1988. Т. 2. С. 60.
8 Там же. Т. 1. С. 43, 113.
88
воин, герой взятия Парижа, попросту не мог «забыть» об этом подвиге. Но отчего-то — «забыл»...
Лев Толстой в романе «Война и мир», вышедшем в свет более чем через полвека после описанных событий, тоже коснулся этого подвига (т. 3, ч. 1, гл. 12), но выступил в отношении к нему в роли «демифологизатора», усомнившегося в самом факте участия в Салтановском сражении детей генерала Раевского и, главное, в нравственной целесообразности этого участия. У Толстого о поступке Раевского рассуждает опытный военный Николай Ростов. Представляя самую ситуацию боя при Салтановке, он предполагает, что подобный героизм сыновей генерала «ни на кого не мог подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его», — остальные просто не могли видеть ситуации «подвига». «Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело о собственной шкуре?» А главное — «зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю-брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чуждого мне, но доброго мальчика постарался бы поставить куда-нибудь под защиту». В черновом варианте «Войны и мира» эти размышления «старого офицера» усиливаются «тем чувством, что хотя в глубине души он и знает, что этого не могло быть и что это все вздор, но что все-таки, Бог знает, может и правда, и все-таки не следует сомневаться в истине геройств, клонящихся к возвышению духа нашей армии»9.
«Сомнение» Льва Толстого в том подвиге, который стал данностью национальной памяти, еще не было подкреплено никакими материалами — и основывалось только на собственном «военном» опыте. Но лет через двадцать явились и «материалы» — в виде приведенного выше фрагмента из записной книжки Батюшкова.
Свидетельство Батюшкова породило множество сомнений. Выдающийся военный историк М. И. Богданович в трехтомной «Истории Отечественной войны 1812 года», подробно осветив ход сражения при Салтановке, предпочел обойти эпизод участия в нем сыновей Раевского молчанием. «Фигуру сомнения» употребил Е. В. Тарле (сославшись на свидетельство Батюшкова). А. Д. Кривицкий вообще
________
9 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М.; Л., 1928—1958. Т. 11. С. 41; Т. 14. С. 42.
89
предложил относиться к этому эпизоду как к «преданию», «переданному одним поколением другому, заповедью, завету, поверью»10. Ю. М. Лотман и М. Г. Качурин по-разному рассмотрели этот эпизод с точки зрения оценки «модели поведения» человека начала XIX столетия11.
Автор этих строк в своей биографической книге о Батюшкове подробно коснулся этого эпизода и, проанализировав свидетельство поэта, пришел к выводу о том, что «подвиг Раевского» — это, скорее всего, миф12. Со мной не согласился видный историк-источниковед А. Д. Яновский и в специальном докладе привел целый ряд архивных фактов, свидетельствующих о том, что сыновья генерала участвовали-таки в Салтановском сражении. Система доказательств в данном случае сводилась к тому, что сам Раевский в первые дни после сражения не только не отрицал этого подвига, но, напротив, гордился им:
♦ В письме к жене от 15 июля 1812 г. он так описывал поведение сыновей: «Александр сделался известен всей армии, он далеко пойдет... <...> Николай, находившийся в самом сильном огне, лишь шутил. Его штанишки прострелены пулей, я вам их отсылаю. Этот мальчик не будет заурядностью» (ОПИ ГИМ, ф. 160, ед. хр. 261, л. 24—25).
♦ В письме к Е. А. Константиновой (сестре жены) от 22 июля 1812 г. генерал сообщал те же факты и добавлял: «Оба сына повышены в чинах» (Архив Раевских. Т. 1. СПб., 1908. С. 154—155).
♦ В одном из писем Раевского к жене имеется приписка В. Л. Давыдова, в которой тот приветствует родственников из Каменки и поздравляет младшего Николая (отправленного отцом домой сразу же после Салтановского сражения); Николай здесь назван «героем Салтановки» (ОПИ ГИМ, ф. 160, ед. хр.261, л. 34 об.).
♦ Сохранившееся представление о награждении отличившихся в сражении подтверждает тот факт, что сыновья генерала
________
10 Кривицкий А. Отблеск Бородина // Смена. 1982. № 17. С. 18—21.
11 Лотман Ю. М. Сцена и живопись как кодирующие устройства культурного поведения человека начала XIX столетия // Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1973. Вып. 2. С. 78—97; Качурин М. Г. Ватюшковские анекдоты о Раевском в истории русского реализма // Венок поэту. Вологда, 1989.
12 Кошелев В. Константин Батюшков: Странствия и страсти. М., 1987. С. 141—147.
90
после этого сражения были повышены чином (ОПИ ГИМ, ф. 160, оп. 1, ед. хр. 231, л. 33)13.
Отдельные детали подвига, упомянутые в этих письмах, — вроде пули, прострелившей «штанишки» младшему сыну, — совпадают со свидетельством Батюшкова. И эти данные позволяют однозначно утверждать: «подвиг Раевского», поставившего под пули врага своих малолетних сыновей, был в действительности.
Но тут опять-таки возникает множество характерных вопросов.
Что заставило генерала Раевского, поначалу гордившегося участием собственных детей в «славном деле», потом, буквально через несколько месяцев после «превознесения до небес», дезавуировать этот подвиг перед своим адъютантом: «Из меня сделали Римлянина...»?
Почему ни сам генерал, ни его сыновья никогда публично и документально не подтверждали этого подвига? Почему все близкие к ним люди либо умалчивали о нем (М. Ф. Орлов), либо ограничивались краткой констатацией известного факта (двоюродный брат генерала Д. В. Давыдов, его дочь М. Н. Волконская, его дядя А. Н. Соймонов и т. д.)? Что настораживало их в поступке Раевского? Кстати, более или менее подробно этот подвиг описал только через шесть десятилетий его внук Н. М. Орлов14.
Почему этот эпизод, столь естественный в атмосфере начала Отечественной войны, стал вызывать сомнения в дальнейшем? Почему Лев Толстой, исходя лишь из собственного военного опыта и не располагая никакими свидетельствами, отважился в «Войне и мире» покуситься на знаменитое предание?
На последний вопрос мы попытались ответить в специальном докладе15. Толстой протестовал против «лгания Муция Сцеволы» — против попытки представить кровавую и некрасивую войну в ее «театральном» обличии, против принятых аналогий с Фермопилами, Муцием Сцеволой,
________
13 Яновский А. Д. К. Н. Батюшков и Н. Н. Раевский (Новые документальные свидетельства о сражении при Салтановке) // Культура Русского Севера: Традиции и современность. Череповец, 1990. С. 39—42.
14 Орлов Н. М. Н. Н. Раевский в 1812 году // Русская старина. 1874. Т. 9. № 4. С. 765—766.
15 Кошелев В. А. Лев Толстой и «подвиг Раевского» // Документальное и художественное в литературном произведении: Межвуз. сб. науч. трудов. Иваново, 1994. С. 102—115.
91
битвой Горациев и т. д., против «придуманных» с пропагандистской целью красивых фраз, подобных широко известным нам афоризмам последней войны («Умираю, но не сдаюсь!», «За Волгой для нас земли нет!», «Сталин на посту!», «У нас нет военнопленных — у нас есть предатели» и т. п.). Толстой со всей страстностью пацифиста выступал против подобных «исторических» фраз, имеющих значение не столько для реальной войны, сколько для ее пропаганды.
Знаменитый поэт Константин Батюшков стал адъютантом генерала Н. Н. Раевского в значительной мере случайно.
3 мая 1814 года, находясь в Париже (в составе русских войск, торжественно вступивших во французскую столицу), Батюшков в письме к доброй своей знакомой Е. Г. Пушкиной, извиняясь за долгое молчание, шутливо пересказывал историю своих последних десяти месяцев:
Но представите себе Батюшкова, который оставляет Петербург вдруг, скачет две тысячи верст, сломя голову, как говорят у нас в России, приезжает в главную квартиру под Дрезден, разъезжает в ней десять дней взад и вперед под пушечными выстрелами, единственно за тем, чтобы сдать какие-то депеши; наконец, сдает их, остается у Раевского, делает с ним всю кампанию — и какую кампанию? — умирает со скуки на биваках, умирает со скуки на квартирах, вступает с армией в Париж, и в Париже, проведя два месяца в шуме и кружении головы, делясь между рестораторов, спектаклей, парадов, встреч новых королей и проч., берет перо, чтоб напомнить вам, что он еще жив, здоров...16
При всей шутливости тона это письмо довольно точно отражает внешние обстоятельства жизни поэта в 1813 году. В начале этого года он познакомился в Нижнем Новгороде (где оказался еще прошлой осенью, будучи вынужден вывозить из предназначенной к сдаче Москвы семью Е. Ф. Муравьевой) с раненым генералом А. Н. Бахметевым, которому после Бородина ампутировали правую ногу. Бахметев, несмотря на ранение, готов вновь участвовать в войне с французами — и Батюшков напрашивается к нему в адъютанты. Тот подает документы — и 29 марта Батюшков принят в военную службу с зачислением в Рыльский пехотный полк штабс-капитаном и с назначением адъютантом к Бахметеву. Генералу надлежало прибыть в Петербург
________
16 Батюшков К. Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 280—281.
92
на врачебную комиссию — и Батюшков едет в столицу, где живет до начала июля. То, что он собирался воевать именно под началом Бахметева, нашло отражение даже в знаменитом послании «К Дашкову»: именно потерявший ногу генерал назван там «израненным героем». Но к лету 1813 года стало ясно, что врачи не отпустят безногого генерала к действующей армии — и тот дал Батюшкову разрешение отправиться без него.
О дальнейших похождениях Батюшкова при главной квартире рассказал Д. В. Дашков в письме к Д. Н. Блудову от 15/27 октября 1813 года:
Он по обыкновению ни к кому не пишет, но мы здесь узнали, что прибытие его в армию было под самыми худыми предзнаменованиями. Он имел от своего генерала, Бахметева, многие рекомендательные письма и между прочими к графу Платову; желая раздать их, он начал с него и — horribiledictu!17 — нашел его за пуншем tête-à-tête18 с Шишковым, который приводил его в восхищение, читая какие-то проповеди. Вы легко поверите, что первое старание милого нашего Поэта было... убежать сломя голову!19
В данном случае поэтическая известность имела свою оборотную сторону: к атаману Платову Батюшков так и не попал.
Под началом генерала Раевского он оказался, таким образом, то ли в роли «вольноопределяющегося», то ли «дополнительного» адъютанта. Во всяком случае, служба его при генерале не носила «обязательного» характера, что прекрасно понимал сам Раевский, ибо, по свидетельству Батюшкова, он, «когда был весел», обращался к своему адъютанту совсем не по уставу: «господин Поэт»20. Это обстоятельство отметил в конце своих «Замечаний на некрологию Н. Н. Раевского» (1832) Д. В. Давыдов:
...оба, как Батюшков, так и Давыдов, нося звание адъютантов не Раевского, а генерала Бахметева, лишившегося ноги под Бородино, служили в этой должности при Николае Николаевиче по собственному их желанию и вследствие рекомендации Бахметева21.
________
17 страшно сказать! (лат.)
18 наедине (фр.)
19 Отчет Императорской публичной библиотеки за 1887 г. СПб., 1890. С. 223.
20 Батюшков К. Н. Соч. Т. 2. С. 39.
21 Давыдов Д. В. Соч. СПб., 1893. Т. 3. С. 126. Курсив наш.
93
«Давыдов», упомянутый здесь, — это Лев Васильевич, младший брат поэта-партизана (1792—1848, впоследствии генерал-майор) — так что в осведомленности мемуариста можно не сомневаться. Между прочим, сохранилось письмо Льва Давыдова Батюшкову, относящееся уже к 29 октября 1814 года: Давыдов, живший в Москве, сообщает в Петербург Батюшкову последние новости, просит вернуть давний долг (700 рублей) и сетует на необходимость скорого продолжения службы адъютантом при Бахметеве и отъезда в Каменец Подольский22.
При всей видимой «вольности» этой службы Батюшков отнесся к ней с полнейшей серьезностью: один перечень его военных приключений за неполный год общения с генералом Раевским впечатляет. В первой половине августа 1813 года поэт доехал до главной квартиры русских войск в Дрездене, где получил от графа П. X. Витгенштейна направление к Раевскому; тот оставил его при себе адъютантом. С самого начала оказался в огне во время небольшого авангардного дела под Доной (в виду Дрездена) — причем едва не попался в плен. 15 августа участвовал в бою близ Теплица, 17 августа — в знаменитом сражении под Кульмом. 4—6 октября произошла Лейпцигская «битва народов», в которой генерал Раевский был тяжело ранен. В октябре-ноябре адъютант живет с генералом в Веймаре, на лечении. Затем — Франкфурт-на-Майне, Мингейм, Фрейбург, Карлсруэ, Базель. В январе 1814-го — переход через Рейн и вступление во Францию. Там — опять-таки серия боевых действий: крепости Бельфор, Арсис-сюр-Об, бои за Париж. Наконец, 19 марта поэт в составе корпуса Раевского (а вместе с генералом — в свите Александра I) вступает в Париж. Там он исполняет адъютантские обязанности до середины мая.
Сразу же отметим, что Раевский очень ценил воинские качества своего адъютанта: на этой службе Батюшков продемонстрировал не только исполнительность, но и нешуточную храбрость. Раевский привыкает посылать его на самые жаркие участки, в самые «жаркие дела». Вот (из письма Батюшкова к Н. И. Гнедичу от 30 октября 1813) поэт передает свои ощущения от Лейпцигской битвы:
С самого утра я был на коне. Генерал осматривал посты и выстрелы фланкеров из любопытства, разъезжал несколько часов сряду под ядрами, под пулями в прусской цепи...
_______
22 ИРЛИ, ф. 19, ед. хр. 82.
94
В полдень одна гренадерская дивизия послана на левый фланг. Раевский принял команду. Огонь ужасный! Ядра и гранаты сыпались, как град. Иные минуты напоминали Бородино. <...> Признаюсь тебе, что для меня были ужасные минуты, особливо те, когда генерал посылал меня с приказаниями то в ту, то в другую сторону, то к пруссакам, то к австрийцам, и я разъезжал один по грудам тел убитых и умирающих. Не подумай, чтоб это была риторическая фигура. Ужаснее сего поля сражения я в жизни моей не видал и долго не увижу.
Через страницу, в том же письме, Батюшков вновь возвращается к тому же полю сражения:
С лишком на пятнадцать верст кругом на каждом шагу грудами лежали трупы человеков, убитые лошади, разбитые ящики и лафеты. Кучи ядер и гренад — и вопль умирающих23.
А в июле 1814 года Батюшков не без хвастовства сообщает сестре, что Раевский представил его для перехода в гвардию («что даст мне два чина вдруг») и к Владимирскому кресту — «ибо я заслужил его по неоднократным представлениям за всю французскую кампанию и за два дела под Теплицем, за которые еще не был награжден, и это припиши моей неблагоприятной звезде». Впрочем, ни одно из этих генеральских «представлений» успехом не увенчалось: поэта «обошли чином и не дали креста»24. Генерал Раевский, между прочим, почитался «неудачным на представления»: его рекомендации воинские чиновники игнорировали гораздо чаще, чем у других командиров.
Из всех людских добродетелей Батюшков более всего ценил дружбу; может быть, поэтому он всегда оказывался в очень неплохой компании. И в свите генерала Раевского, среди коллег-адъютантов, собралась довольно «теплая» компания — и, что интересно, многие из адъютантов Раевского и военных приятелей Батюшкова оказались каким-то боком отнюдь не чужды литературному творчеству. Помимо младшего брата Дениса Давыдова, в этой компании оказались Борис Княжнин, сын драматурга (впоследствии полный генерал), Александр Писарев, офицер и писатель (впоследствии сенатор и военный губернатор Варшавы), барон Максанс де Дамас, французский дворянин, перешедший на русскую службу (впоследствии тоже генерал). И еще один будущий генерал — Николай Медем,
________
23 Батюшков К. Н. Соч. Т. 2. С. 259—260.
24 Там же. С. 295, 49.
95
ставший ярким теоретиком артиллерийского дела. И совсем молодой сын давнего литературного знакомого Батюшкова — Сергей Муравьев-Апостол; за битву под Лейпцигом он произведен в капитаны (а в будущем — один из вождей Южного декабристского общества)... Сделав такой выбор, Раевский лишний раз продемонстрировал свою способность отыскивать талантливых людей, немаловажную для военачальника.
Батюшков в этой компании оказался самым известным — и самым несомненным — Поэтом.
Стихотворений, прямо обращенных к генералу Раевскому, в наследии Батюшкова нет. Но достаточно много попыток лирически осмыслить те события, которые сопровождали Поэта в этот, самый яркий в его биографии, период жизни. При этом показательно, что воспринимавший войну формально с позиций «простого ратника», он в своих батальных лирических описаниях непременно ставил себя, что называется, «на чужое место» — на место командующего, привыкшего руководить большими массами разнородного воинства. Сама личность «простого ратника» при таком взгляде ничего не значит: важнее общий абрис ситуации и картина действа, исключающего индивидуальные ощущения. Такое ви́дение наблюдается не только в военной оде («Переход через Реин»):
Какой чудесный пир для слуха и очей!
Здесь пушек светла медь сияет за конями,
И ружья длинные рядами,
И стяги древние средь копий и мечей.
Там шлемы воев оперенны,
Тяжелой конницы строи,
И легких всадников рои —
В текучей влаге отраженны! —
но и в обыкновенной поэтической «картинке», оформленной как лирическое воспоминание («К Н<иките»>):
Как весело внимать: «Стрелки,
Вперед! Сюда, донцы! Гусары!
Сюда, летучие полки,
Башкирцы, горцы и татары!»
Свисти теперь, жужжи, свинец!
Летайте, ядры и картечи!
Что вы для них? для сих сердец,
Природой вскормленных для сечи?..25
________
25 Там же. Т. 1. С. 252, 238.
96
Немногочисленные дошедшие до нас «воспоминания» Батюшкова посвящены по преимуществу этой «особенной» эпохе его жизни и — прямо или косвенно — тоже отражают личность генерала Раевского, очень много сделавшего для соответствующего нравственного «воспитания» поэта. Не случайно поэтому, что по прошествии этих событий Батюшков вновь и вновь возвращается к ним, пытаясь заново осмыслить личность того необыкновенного — и безусловно выдающегося — человека, с которым свела его судьба.
Через три года после общения Батюшков, занеся в свою записную книжку два «анекдота о Раевском», подводит (для себя!) некоторое обобщение, касающееся характера знаменитого генерала:
Он молчалив, скромен отчасти. Скрыт. Недоверчив: знает людей; не уважаем ими. Он, одним словом, во всем контраст Милорадовичу, и, кажется, находит удовольствие не походить на него ни в чем. У него есть большие слабости и великие военные качества. С лишком одиннадцать месяцев я был при нем неотлучен. Спал и ел при нем: я его знаю совершенно, более, нежели он меня. И здесь, про себя, с удовольствием отдаю ему справедливость, не угождениями, не признательностию исторгнутую. Раевский славный воин и иногда хороший человек — иногда очень странный26.
Эта характеристика «двойственного» человека, исполненного противоречий, открывается странным «открытием». К концу XVIII столетия, как уже отмечалось, большое распространение получил жанр анекдота. Этот «короткий по содержанию и сжатый в изложении рассказ о замечательном или забавном случае» (В. И. Даль) получил, в традициях «русского» направления, широчайшее распространение среди «массовой» аудитории. Но Батюшков обращается не к ней:
Но охотникам до анекдотов я могу рассказать другой, не менее любопытный, и который доказывает его присутствие ума и обнажает его душу; он мне не сделал никакого добра, но хвалить его мне приятно, хвалить как истинного героя, и я с удовольствием теперь, в тишине сельского кабинета, воспоминаю старину. Под Лейпцигом мы бились (4-го ч<исла>) у красного дома. Направо, налево все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи, мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовольствие на лице его, беспокойства ни малого.
________
26 Там же. Т. 2. С. 39.
97
В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся, как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною. Писарев летал, как вихорь, на коне по грудам тел — точно по грудам — и Рае<вский> мне говорил: «Он молодец».
Французы усиливались. Мы слабели: но ни шагу вперед, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заметил изменение в лице генерала и подумал: «Видно дело идет дурно». Он, оборотясь ко мне, сказал очень тихо, так, что я едва услышал: «Б<атюшков>, посмотри, что у меня». Взял меня за руку (мы были верхами), и руку мою положил себе под плащ, потом под мундир. Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец, и свою руку освободя от поводов, положил за пазуху, вынул ее и очень хладнокровно поглядел на капли крови. Я ахнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: «Молчи!» Еще минута — еще другая — пули летали беспрестанно, — наконец, Р<аевский>, наклонясь ко мне, прошептал: «Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко!» Отъехали. «Скачи за лекарем!» Поскакал. Нашли двоих. Один решился ехать под пули, другой воротился. Но я не нашел генерала там, где его оставил. Казак указал мне на деревню пикою, проговоря: «Он там ожидает вас». Мы прилетели. Р<аевский> сходил с лошади, окруженный двумя или тремя офицерами. Помнится, Давыдовым и Медемом, храбрейшими и лучшими из товарищей. На лице его видна бледность и страдание, но беспокойство не о себе, о гренадерах. Он все поглядывал за вороты на огни неприятельские и наши. Мы раздели его. Сняли плащ, мундир, фуфайку, рубашку — пуля раздробила кость грудную, но выпала сама собою. Мы суетились, как обыкновенно водится при таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было весьма важно: я сказал это на ухо хирургу. «Ничего, ничего», — отвечал Р<аевский> (который, несмотря на свою глухоту, вслушался в разговор наш) и потом, оборотясь ко мне: «Чего бояться, г<осподин> Поэт (он так называл меня в шутку, когда был весел)»:
Je n'ai plus du sang qui m'a donné la vie
Ce sang c'est epuisé verse pour la patrie27.
И это он сказал с необыкновенною живостью. Издранная его рубашка, ручьи крови, лекарь, перевязывающий рану, офицеры, которые суетились вокруг тяжко раненного генерала — лучшего, может быть, из всей армии — беспрестанная пальба и дым орудий, важность минуты! одним словом, все обстоятельства придавали интерес этим стихам. Вот анекдот. Он стоит тяжелой прозы «Северной почты»: «Ребята, вперед» и проч. За истину его я ручаюсь. Я был свидетелем,
_______
27 У меня нет больше крови, которая дала мне жизнь.
Она иссякла, пролитая за родину (франц.).
98
Давыдов, Медем и лекарь Витгенштейновой главной квартиры28.
А затем следует то самое «открытие»:
Он тем более важен, сей анекдот, что про Раев<ского> набрать не много.
Батюшков здесь абсолютно точен. В 1815 году было издано «Собрание анекдотов, относящихся к незабвенному 1812 году», — Раевский является персонажем лишь одного, того самого, «опровергнутого» им при Батюшкове сюжета об «отважных сынах»29. Более в «анекдотической» истории наполеоновских войн «славный воин» никаких «героических деяний» не свершил. Зато много анекдотов, например о генерале М. А. Милорадовиче — том самом носителе неприемлемой для Раевского модели поведения: не случайно же в глазах «вспоминающего» Батюшкова Раевский «во всем контраст Милорадовичу»...
Генерал Милорадович был достойным учеником Суворова — и собственную фигуру полководца моделировал по «суворовскому» принципу: «слуга царю, отец солдатам». Эта «патерналистская» модель поведения предполагала «простоту» в общении (особенно с «простыми ратниками»), открытость и широту натуры, привлекательную и для «нижних чинов», и для «прекрасных дам», тех, которые, в конечном итоге, и слагают «дней минувших анекдоты». Генерал Раевский этой модели поведения принципиально не приемлет для себя, хотя и признает определенную «выгоду» ее для формирования собственной популярности... Дело в том, что в представлении образованного офицерства, из среды которого вышел Раевский, подобная «модель» оказывалась принципиально устаревшей. Это модель из XVIII столетия, из «времен Очаковских и покоренья Крыма». Воины позднейшей эпохи, признавая безусловное мужество графа Милорадовича и его «невозмутимое спокойствие во время боя» (черта, доминирующая в «анекдотах»), давали, однако, ему общую ироническую оценку. Вот тот же Д. В. Давыдов:
Но, будучи одарен большими способностями, он был необразованный и мало сведущий генерал, отличался расточительностью,
_______
28 Батюшков К. Н. Соч. Т. 2. С. 38—39.
29 См.: Есипов В. М. «И вот как пишут историю!..» // Есипов В. М. Пушкин в зеркале мифов. М., 2006. С. 461—479. Автор этой книги однозначно утверждает, что никакого «подвига сыновей Раевского» в действительности не было.
99
большою влюбчивостью, страстью изъясняться на незнакомом ему французском языке и танцевать мазурку. Он получил несколько богатых наследств; но все было им издержано весьма скоро, и он был не раз вынужден прибегать к щедротам государя. Беспорядок в командуемых им войсках был всегда очень велик...30
Раевский — тип военачальника совершенно иного рода, гораздо более соответствующий «ампирной» психологии эпохи. В основе его бытового поведения — доскональное владение профессией (про него не скажешь, что он «необразованный» или «мало сведущий», опирающийся лишь на личное бесстрашие). И с высот этого профессионализма он неразговорчив, замкнут, знает собственное «место» — и готов дать соответствующую оценку событиям и людям, расходящуюся с мнением окружающих. Вот Батюшков характеризует его во время откровенного «болтанья» со своим адъютантом в один из моментов фронтового «затишья»:
Он вовсе не учен, но что знает, то знает. Ум его ленив, но в минуты деятельности ясен, остер. Он засыпает и просыпается.
В ходе этой «необязательной» беседы генерала, гладящего «свою американскую собачку — животное самое гнусное», в его речах возникает показательный парадокс, важный для поэта: события, совершающиеся в обществе, даже такие важные и чрезвычайные, как война, принципиально неоднозначны и не вмещаются в привычную «черно-белую» оценку; каждое из них всегда имеет и оборотную сторону:
Из меня сделали римлянина, милый Бат<юшков>, — сказал он мне. — Из Мил<орадовича> великого человека, из Вит<генштейна> — спасителя отечества, из Кутузова — Фабия. Я не римлянин — но зато и эти господа — не великие птицы. Обстоятельства всеми управляли, теперь всем движет Государь. Провидение спасло отечество. Европу спасает Государь или провидение его внушает. Приехал царь: все великие люди исчезли. Он был в Петербурге, и карлы выросли. Сколько небылиц напечатали эти карлы!..31
Раевский вовсе не претендует на то, что его версия событий — это истина в конечной инстанции. Он просто демонстрирует перед поэтом тот факт, что на любое событие истории можно посмотреть под разным углом зрения.
________
30 Давыдов Д. В. Соч. Т. 2. С. 151—152.
31 Батюшков К. Н. Соч. Т. 2. С. 38.
100
И тут же демонстрирует этот «объемный» взгляд при истолковании собственной биографии, рассказывая о прошлогоднем «деле под Дашковкой».
«Вспоминающий» Батюшков делает фактически такую же «поверку». К одному и тому же эпизоду из своего собственного общения с генералом он обращается несколько раз. О героическом поведении Раевского в Лейпцигском сражении он рассказывал через три недели после события: в цитированном выше письме к Гнедичу; затем через два года после него — в «Воспоминании о Петине»32; наконец, в записной книжке — через три с половиной года. Событие осталось одно, и факты во всех случаях одни и те же, но истолкование их оказалось различно.
В письме основным мотивом отношения к Раевскому оказывается прежде всего тревога лишиться «великого воина» и беспредельный восторг перед его храбростью:
Я почитаю и люблю Раевского. Лишиться его — это ужасно! — и в какую минуту!
В воспоминаниях о друге, который погиб в этом же сражении, основным мотивом оказывается некоторая сентенция: от участи погибнуть в бою не застрахован даже самый высокопоставленный полководец. А в записной книжке, как отметил Ю. М. Лотман, мемуарист делает упор на «театральности» поведения Раевского в трудную минуту «деятельности»33 — не случайно фразу из трагедии Вольтера «Эврифил», произнесенную Раевским, потом повторили и М. Ф. Орлов в своей «Некрологии...», и Д. В. Давыдов в «Замечаниях...» на нее34.
Пушкин, чувствовавший недостаточность доставшейся генералу Раевскому анекдотической «славы», привел несколько анекдотов о нем в «Table-talk»:
Один из наших генералов, не пользующийся блистательной славою, в 1812 году взял несколько пушек, брошенных неприятелем, и выманил себе за то награждение. Встретясь с г<енералом> Раевским и боясь его шуток, он, дабы их предупредить, бросился было его обнимать. Раевский отступил и сказал ему с улыбкою: «Кажется, Ваше превосходительство, принимаете меня за пушку без прикрытия».
________
32 Там же. Т. 1. С. 305—306.
33 Лотман Ю. М. Сцена и живопись как кодирующие устройства культурного поведения человека начала XIX столетия // Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1973. Вып. 2. С. 78—97.
34 См.: Давыдов Д. В. Соч. Т. 3. С. 125—126.
101
Раевский говорил об одном майоре, жившем у него в управителях, что он был заслуженный офицер, «отставленный за отличия с мундиром без штанов» (XII, 166).
Денис Давыдов откликнулся на «Некрологию...» М. Ф. Орлова небольшой брошюрой через два года после краткой пушкинской заметки. Указав на ряд частных неточностей, допущенных зятем генерала, двоюродный брат Н. Н. Раевского упрекнул его, между прочим, в том, что тот представил скорее «отрывок Тацита из жизни Агриколы» и не показал «очерк Раевского как человека». Человек же Раевский, по наблюдениям близкого к нему поэта-партизана, был вполне мирный — и этим как раз и отличался от «римского» идеала воина. Так, естественнее всего герой 1812 года чувствовал себя «в сельском убежище среди своего семейства», то есть в Каменке:
Там с ежедневным восхождением солнца мы видели его в простой одежде поселянина, копающего гряды и сажающего цветы, равнодушного к заслуженной славе, гремящей за пределами его мирного приюта, и наслаждающегося восторгами младенца и успехами невинных трудов своих. Там занимался он мелочными для его ума хозяйственными заведениями, заботливо вникая в судьбу своих подданных, которых благосостояние он упрочивал. <...> Озаренный славою искусного полководца, достигший высоких званий и почестей, обожаемый и благословляемый как отец, чтимый войсками как герой, он по окончании войны вновь возвращался в сельское свое убежище, к своей семье, своим цветам и огородам, с тою же ясною душою, не омраченною тщеславием, с тою же скромностью философа, как будто не ему, а другому принадлежали совершенные им подвиги. Как будто не он, а другой, в сопровождении двух отроков сынов, впереди колонн своих ударил в штыки по Салтановской плотине, невзирая на смертоносный огонь неприятеля...35
Эта «мирная» основа характера генерала Раевского была в данном случае основной причиной, по которой он дезавуировал собственный подвиг. Обратим внимание: все документальные свидетельства об участии сыновей генерала в битве при Салтановке датируются временем, весьма близким к удачно проведенному бою. Раевский еще в азарте переживания победы и горд тем, что, несмотря на смертельный риск, никто из близких ему людей не пострадал. Он просто радуется: его сыновья отличились «в жарком деле», «повышены чином» — и остались живы
________
35 Там же. С. 114—115.
102
и здоровы! На всякий случай генерал все же отослал из армии младшего, Николая, «сущего ребенка», каковым на фронте не место.
«Граверы, журналисты, нувеллисты» в данном случае нравственно извратили это деяние. Исходя из иных, внешних целей, они вставили в уста генералу красивую фразу («Я так никогда не говорю витиевато...»), главным смыслом которой стала идея жертвы и жертвенности в смертельной битве за Отечество. Пропагандистская основа этого лозунга противостояла естественным устремлениям генерала Раевского, ибо в представлении «нувеллистов» война и интересы Родины, требовавшей жертвы, изменяли естественные христианские представления. «Дитя» становилось «жертвой», а отец, приносящий в жертву «семя свое», оказывался «героем» — в полном противоречии с библейским Авраамом, у которого Бог не принял подобную «жертву» (Быт. 22:2—18). Смерть и «битва» истолковывались как «радость». «Герой» поднимался над уровнем житейской обыденности и в экстремальных обстоятельствах поступал так, как подсказывают условные «высшие» (а не обыденные) нравственные нормы. Экстремальное «пропагандистское» начало подавляло естественное поведение человека — этого «мирный» и преданный своей Каменке Раевский никак не мог принять.
Именно поэтому, переживши военное лихолетье, он, как и другие участники его «подвига Римлянина», ставшие фигурами пропагандистской кампании, чувствовал себя не очень уютно. Они либо отрицали, либо замалчивали этот героический эпизод.
«...Зачем тут, на войне, мешать своих детей?» Этот простой вопрос Льва Толстого открывал вековую дилемму человеческого бытия. Дом, семья, дети («семя твое») суть высшие и наиболее естественные жизненные ценности, дарованные Богом. Ими нельзя распоряжаться по произволу, а тем более рисковать, спасая другие ценности, которые, в конечном счете, созданы людьми: армия или государство. Именно эту дилемму нес в душе вполне «мирный» человек, генерал Раевский, дезавуируя перед своим адъютантом-писателем тот героический поступок, который «сгоряча» допустил в тяжелейший период Отечественной войны.